На третье утро после Дня Всех Святых он возвращался от Сесилии. Дождь все еще стекал у него по плечам. Он расправил капюшон над головой, как палатку, и вспомнил, как подруга, оседлав его в предрассветных сумерках, окутала волосами его лицо, окружив его золотистым шатром, в котором остались только он и она, отгороженные от всего мира. Какое глубокое понимание светилось в ее серых глазах, в ее загадочной улыбке, которая не выражала ни осуждения, ни вины, ни сочувствия, а просто была адресована ему как другу, гребцу Орфео – не более и не менее.
Сесилии известно было все и вся в этом уголке Венеции: все тайны каждого мужчины, женщины, ребенка и тайные помыслы, питавшие их деяния. Порой она, в своей простой мудрости, казалась ему невероятно древним существом – духом земли, подобным всеведущим зверям; духом подземного мира, колдуньей. Ее не страшили ни время, ни события. Она справлялась с любой мужской работой и носила на плече тяжелые винные бочки, ступая по земле с уверенностью могучего быка.
Орфео не уставал удивляться, что она увлеклась им еще более, чем он ею. Быть может, причина была в его мечтах о путешествиях, о великих свершениях или в подхваченных понаслышке на Востоке историях. Она обращалась с ним, как с существом сверхъестественным, и безропотно принимала в любое время, хотя оба знали, что однажды он должен будет уйти, чтобы уже не возвращаться.
Причудливая мысль поразила его перед самым дворцом. Хорошо бы представить Сесилию папе как тайную советницу, которая бы прибавила свою природную мудрость к возвышенному духу Тебальдо. Но нет, нельзя. Как бы не вышло беды, если преподнести столь соблазнительный плод будущему реформатору священства. Шутка может обойтись слишком дорого. Все еще улыбаясь, Орфео махнул рукой римскому рыцарю, укрывшемуся от непогоды за колонной У парадного входа. По совету Орфео несколько рыцарей теперь постоянно несли охрану при папе.
– Как поживает наш святой отец? – спросил он. – Хорошо ли ему почивалось на ложе дожа?
– Нет, не слишком. Una notte bianca, signore[46], как я слышал. Несколько раз его будили кошмары. Он теперь завтракает в постели. Велел передать, чтоб вы сразу, как вернетесь из города, прошли к нему.
– Что-то затевается? Стражник передернул плечами:
– Передаю, что мне сказано. Теперь вам известно столько же, сколько мне.
– Будем надеяться, что он собрался в путь. Не нравится мне, что мы здесь застряли.
Орфео шагнул в пещеру дверей и, прыгая через ступени, взбежал по мраморной лестнице. Рыцари, стоявшие по сторонам двери опочивальни, посторонились, узнав моряка.
– Ваше святейшество, – заговорил Орфео, преклонив колени у ложа и дожидаясь, пока Тебальдо протянет руку в благословении.
– Buon giorno, Орфео.
Из груды подушек показалась рука, взмахнувшая копченым угрем.
– Без церемоний. Вставай.
Орфео поднялся и молча ждал продолжения.
– Ты поел?
– Не беспокойтесь, ваше святейшество.
Задай этот же вопрос Джулиано, Орфео ответил бы подробнее, но от понтифика не требуют поделиться копченой рыбкой и прочими земными усладами.
– Все равно, попробуй этого угря. Слишком вкусно, чтоб не поделиться!
Орфео запустил пальцы в блюдо и, подражая Тебальдо, стал деликатно откусывать маслянистое мясо передними зубами.
– Мне нынче приснился отвратительный сон. Будто карета увязла в огромном сугробе. Ты ехал впереди верхом на огромном быке и взывал к своему дяде, чтобы он нас спас. Вдруг бык страшно заревел, и на горе позади появилась стая волков, огромных, как лошади. Быки рванули что было мочи и в панике не удержались на дороге, сорвались в пропасть. Я чувствовал, как карета летит вниз...
– И?..
– И проснулся. Один из стражей сказал, что я кричал во сне. – Он снова протянул Орфео блюдо. – Я сам из Пья-ченцы и знаю приметы погоды в долине По. Но ты вырос в Апеннинах. Что скажешь? Не пророческий ли сон? Что принес этот потоп в горы?
– Мог выпасть снег, святейший, хотя это первая зимняя буря. Правда, старые римские дороги почти все вымощены камнем. – Помолчав, он осторожно спросил: – Вы чувствуете себя обязанным терпеть до конца гостеприимные затеи дожа?
Он понимал, что вопрос звучит грубо, но терпение его было на исходе.
Папа ответил не сразу. Возможно, он еще не привык к новому положению и обдумывал, насколько далеко простираются его обязанности и полномочия. Орфео прошел к окну и раздвинул ставни. Холодный ветер из гавани ударил в лицо брызгами, освежив и взбодрив моряка. Он ладонями заслонился от капель, всмотрелся и выругался вслух:
– Sangue di Cristo![47]
Одинокая боевая галера без мачты и верхнего мостика, хромая под неровными ударами весел, входила в бухту. Две щепки на горизонте двигались ей вслед, судя по всему, такие же изувеченные.
Орфео бросился к постели, сорвал с коленей понтифика поднос.
– Поднимайтесь, святейший! – заорал он. – Одевайтесь по-дорожному, да поскорей. Я скажу людям, чтобы собрали все и приготовили лошадей.
Гордый венецианский флот, под звуки фанфар уходивший на Анкону, – флот, который папа открыто отказался благословить, – погиб в штормовой Адриатике.
Перемена, которая произошла с Аматой после разговора с фра Конрадом, потрясла донну Джакому. Девушка выпрямилась, стала словно бы выше ростом, расправила плечи, будто сбросила с них огромный груз. Старая женщина начала было благодарить отшельника, но тот наотрез отказался признать это преображение своей заслугой. Всякий мог видеть, как радует Амату встреча с недавним попутчиком, и Конрад, как подозревала Джакома, разделял ее чувства, хоть и проводил целые дни в часовне, не делая явных попыток увидеться с девушкой. Отшельник привычно скрывал свои чувства под мужественным стоицизмом – в отличие от Пио, таскавшегося за Аматой по всему дому и, несомненно, переживавшего острый припадок щенячьей любви. Страдания пажа очень смешили Амату, которая однажды за игрой в крестики-нолики нечаянно назвала его Фабиано – именем младшего брата. «Каким счастливым было, верно, ее детство», – думала, глядя на них, матрона и молила Бога сделать ее своим орудием, чтобы вернуть девочке счастье домашней жизни.
Донне Джакоме представлялось весьма забавным наблюдать за тем, что она про себя называла «тайной страстью брата Конрада», и за его усилиями совладать с ней. Женщина дала ему несколько дней, чтобы прийти в себя и освоиться в доме, между тем как сама копила доводы и аргументы, начав с переплетенной подборки житий святых, подаренной ей мужем в первый год после женитьбы. Она шестьдесят лет не открывала книгу, но хорошо помнила, где искать. Том хранился в сундуке, привезенном ею из родительского дома, завернутый в венчальную фату. Через несколько дней после возвращения Конрада, улучив минуту, когда слуги-мужчины занялись хозяйством, а женщины сели за стол, она загнала отшельника в уголок прихожей, внезапно появившись из-за колонны и преградив ему путь бегства в часовню.
– Аматина хочет учиться читать и писать, – заговорила она, привычно назвав девушку уменьшительным именем.
Отшельник хмыкнул:
– Хочет? Надеюсь, вы сказали ей, что это неподходящее занятие для женщины?
– Ничего подобного я не сказала. – Старуха устремила на него строгий немигающий взгляд. – В этом доме вы единственный, кто мог бы ее научить.
Конрад покачал головой.
– Признаю, что девица смышленая, но не хочу потом винить себя в том, что разжег в ней гордыню разума, а этим обычно кончается, когда женщина выходит за установленные для нее границы. Есть поговорка: «Non fare il passo piu lungo della gamba» – «Длиннее ноги шага не делай».
Она пропустила остроту мимо ушей.
– Идемте со мной, брат.
Джакома провела отшельника через намокший дворик. Дождь наконец перестал, но с карнизов еще капала вода. В маленькой комнатке с дверью во двор стоял стол, два простых стула и лежало несколько книг.
– Почитайте, – предложила женщина, открывая одну на пурпурной закладке. – Это житие святого отшельника Джироламо.
Она не без раздражения смотрела, как Конрад спокойно уселся за стол, пролистал несколько страниц и поднял на нее невозмутимый взгляд.
– Если святому вздумалось учить грамоте римских патрицианок, когда сам он служил секретарем у папы Дамаска, – очень хорошо. Но Амата не патрицианка!
– Ее отец был графом.
– Сельская знать, мадонна. Не думаю, чтобы кто-нибудь из ее родителей умел читать. Она сама мне сказала, что начала учить буквы только в Сан-Дамиано.
– А как насчет святой Клары, основательницы Сан-Дамиано? Подумайте, как обеднела бы церковь без ее писем к Агнессе из Праги, которая, между прочим, могла их прочесть и ответить на них. А Хильдегарда из Бингена, а аббатисса Ютта из Дизибоденберга? Какой мужчина сравнится с Хильдегардой в описании сияющих видений?
– Ах да, видения! Несомненно, Амате есть что описать на благо набожных книжников!
