— Мне не нужно вознаграждение, преосвященный.
— На этот раз хочешь — не хочешь, но ты его получишь. Потому что я категорически запрещаю тебе мешкать. Даже если ты увидишь манускрипт «Республики», написанный рукой самого Платона, ты не задержишься ни на единый миг. Ты понял?
Оливье кивнул. Кардинал, казалось, был крайне сосредоточен, даже тревожен, будто нес на своих плечах неимоверную тяжесть. Таким он был уже несколько недель: легко раздражался, не замечал вопросов, в середине беседы внезапно погружался в свои мысли. Оливье, разумеется, не знал, что происходит: против обыкновения молва не разносила ни сплетен, ни слухов. Но что-то сильно тревожило Чеккани, в этом он был уверен.
— Я все исполню, как вы говорите, преосвященный, — сказал он покорно. — Кому я должен доставить послание?
— Вручишь его епископу Винчестерскому, которого найдешь в Бордо. Доставишь мне ответ елико возможно быстрее.
Оливье не слишком удивился — епископ Винчестерский был одним из влиятельнейших людей в Англии, известный паутиной союзов, которые он плел, чтобы опутать короля Франции и способствовать своему господину в ведении войны. Чеккани, решил он, намерен приложить руку к поискам мира между враждующими сторонами. Нужда в этом была, безусловно, большая.
Он низко поклонился и вышел.
Он выполнил все приказания: отправился в Бордо, вручил письмо и даже сумел совладать с собой и не потратить ни минуты на поиски рукописей. Не то чтобы это имело такое уж значение; напротив, единственно важным в водовороте войны и дипломатии, заслоняя марши армий, письма сильных мира сего и приближение чумы, было то, что на обратной дороге примерно в двух днях пути до Авиньона Оливье повстречал торговца, ехавшего на ярмарку.
По своему обыкновению путешествовал он просто — верхом и в одиночестве, с небольшим запасом воды и провизии, с порученными ему бумагами в сумке, кутаясь от холода в плотный шерстяной плащ. Широкополая шляпа защищала его голову от дождя. Золотое кольцо, единственный знак, указывавший на его ранг, он спрятал, чтобы оно не пробудило в ком-нибудь алчности, не толкнуло напасть на него, а башмаки повесил на шею, позволяя воздуху омывать ему ноги, пока он ехал вперед легкой рысцой. Он был счастлив — день выдался достаточно ясный, хотя и холодный, дорога была прекрасной и пустынной; он погрузился в свои мысли, не заботясь о том, что творится в мире, — быть может, именно это настроение подсказало строфу о забывчивости в одном из сохранившихся его стихотворений, ведь Оливье обладал беспрецедентной способностью схватывать преходящее мгновение и фиксировать его в словах, запечатлевая мгновенность вне времени.
За поворотом, заслоненном деревьями, он вдруг увидел перевернутую повозку, осла, пытающегося подняться на ноги, и пожилого мужчину, старающегося освободить его от сбруи. Он негромко ругался, а повсюду вокруг валялись принадлежности ремесленника, отправившегося из деревни на ярмарку, — как оказалось, его собственный товар: три пары прекрасно сшитых башмаков, несколько кусков недавно выдубленной кожи и корзины, сплетенные его семейными. Съестные припасы, плод труда его соседей, избыток сверх их собственных нужд, и несколько свертков рядна, серого и клочковатого, на случай, если кто-то захочет купить такую пестрядину.
Оливье остановил коня, оглядел эту картину, спрыгнул с седла и поспешил на помощь. А она была очень нужна, потому что осел бился в оглоблях, рискуя сломать ногу или повредить повозку. А хозяин всего этого добра даже не кивнул ему, весь сосредоточившись на усилиях спасти средства своего существования и испустив громкий вздох облегчения, когда наконец высвобожденный осел перекатился в сторону, поднялся и принялся беззаботно щипать траву поблизости. Он был примерно вдвое старше Оливье, сильным, но не дюжим. Движения его отличались точностью искусного ремесленника, а такого взгляда у человека его сословия Оливье ни разу не видел. Откровенный, любопытствующий, он сразу оценил Оливье, однако тот все-таки уловил какую-то скрытность и настороженность.
Он подождал, чтобы его спаситель заговорил первым.
— Ну-ка давай поднимем повозку. Она как будто цела, и вдвоем мы поставим ее на колеса без особого труда. Некоторые твои товары, боюсь, запачканы, но остальные как будто целы и невредимы.
Торговец кивнул и обошел повозку, прикидывая, как лучше взяться за дело. Затем Оливье, следуя его командам и остерегаясь запачкать свою одежду, вместе с ним приподнимал, толкал и тянул, пока повозка опасно не закачалась на одном колесе, но затем ударилась о землю другим и встала как надо. Хозяин внимательно ее осмотрел, потом довольно засопел.
— Благодарствую, — сказал он Оливье. — Премного благодарен.
И словно искупая свою лаконичность, не желая показаться грубияном, он сунул руку в большую холщовую сумку, свалившуюся на дорогу, извлек фляжку, откупорил ее и протянул Оливье.
К счастью, в ней оказалась вода — для вина час был еще слишком ранний, и Оливье охотно напился. Не то чтобы ему это требовалось — у него было вполне достаточно своей, но это был знак благодарности. Сделав последний глоток, он утер рот рукавом и вернул фляжку.
— Вода души, — сказал он с улыбкой, без всякой задней мысли, даже не вспомнив, откуда эта фраза. Просто она первой пришла ему в голову, а ему хотелось заполнить тишину, возникшую из-за молчаливости торговца. А может быть, им двигало желание показать, кто он такой: человек с положением, ученый, с которым не следует обходиться фамильярно, пусть даже они только что вместе поставили на колеса старую повозку. Одно дело помочь путнику в беде — истинно христианский поступок, к тому же некоторое развлечение, развеивающее дорожную скуку. Но это вовсе не значило, что он потерпит панибратство. Оливье был еще достаточно молод и тщеславен, и ему хотелось, чтобы окружающие знали, что он человек значительный.
Если такова была его цель, то результат оказался прямо противоположным тому, который он предвкушал. Хозяин повозки уставился на него с удивлением и подозрительностью, поколебался, а потом сказал:
— …струится в океан божественности.
Теперь настала очередь Оливье ошеломленно уставиться на него: едва были произнесены эти слова, как он вспомнил их источник. Хорошо, что поблизости никого не было, сторонний наблюдатель, уж конечно, поразился бы при виде них. Два человека несомненно разных сословий стоят совсем рядом и опасливо смотрят друг на друга. Слева от них — безмятежно пасущийся осел, а вокруг валяется всякая ярмарочная поклажа. И все это — посреди пустынной местности в нескольких милях от ближайшего селения. Загадочная картина, которую Юлия, например, сочла бы почти сюрреалистичной, со скрытым смыслом, нуждающимся в объяснении, подсказать которое может только особый ракурс. Не то чтобы ее когда-нибудь соблазняли подобные произведения; ее целью была ясность, а не игры, назначение которых — затемнять.
— Почему ты их сказал? — спрашивал Оливье. — Откуда ты их знаешь?
Лицо у того стало испуганным, словно он допустил ошибку и вдруг понял это. Буркнув что-то нечленораздельное, он отвернулся, быстро побросал в повозку остальную поклажу, прикрикнул на осла, прервал его трапезу, потащил к повозке и начал запрягать. Оливье ухватил его за плечо.
— Сейчас же скажи мне, — сказал он, — где ты слышал эти слова. Я тебе ничего дурного не сделаю.
Но никакие настояния не помогли.
— Ладно, ладно, не важно, — пробормотал он, взобрался на козлы и, дергая вожжи, тронулся с места. Оливье побежал рядом с ним.
— Остановись! — крикнул он. — Остановись, я тебе приказываю!
Бесполезно. Тот упрямо смотрел вперед, пропуская его мольбы мимо ушей. Оливье продолжал бежать и кричать, но затем остановился в грязи, глядя, как повозка удаляется, тяжело громыхая. Он бы мог легко ее нагнать, у него же была лошадь. Он бы мог спрыгнуть на повозку, стащить возницу на землю: хотя тот был крепок и силен, Оливье ведь был моложе лет на двадцать.
Но Оливье не сделал ни того, ни другого. Что-то в паническом ужасе этого человека понудило его остаться стоять там неподвижно, пока повозка не скрылась за гребнем следующего холма. Позволить ему уехать, чтобы он перестал бояться.
Оливье прождал так час. Да и в любом случае его лошадь нуждалась в отдыхе, и пока она щипала траву, продолжая трапезу, от которой ослу пришлось оторваться так внезапно, он сидел под деревом и думал. Пустая трата времени, бессмысленное, тщетное упражнение ума, поскольку он заранее знал, что не сумеет понять, каким образом простой сапожник мог процитировать светозарные слова, написанные везонским епископом более восьмисот лет тому назад.
Оно грызло его, это язвящее нарушение привычного строя жизни. Оливье давно уже аккуратно разграничивал внешний мир и сознание, события и написанное, людей и идеи. В отличие от Юлии, которая сознательно пыталась слить все это воедино легкими движениями руки, или Пизано, осуществлявшего это же самое совершенно бессознательно, для Оливье обаяние книг во многом заключалось в их отъединенности от реальности. Его Цицерон, его Гораций, его Вергилий — все они были носителями оккультного знания, существование и смысл которого пребывали скрытыми от мира. Его труды строились на противоречии: он стремился спасать такие произведения, но спасать их только для себя. Он чувствовал, что, став доступными всем и каждому, на каком-то уровне они потускнеют, как тускнеет серебро от соприкосновения с воздухом.
