Она прервалась — в приоткрытую дверь проскользнул служитель, с крайне многозначительным, даже важным видом кивнул, после чего, не произнеся ни единого слова, улетучился.
Фройляйн Марта выглядела воодушевленной, у нее даже глаза заблестели, а осанка стала еще величественнее.
— Положительно, вы родились под счастливой звездой, Лео, и Господь вас не оставляет, — сказала она торжественно. — С вами хочет поговорить один господин… крайне влиятельный член здешней немецкой общины. Очень, очень влиятельный и значительный человек… — на ее широком добродушном лице мелькнула на миг непонятная гримаса. — У него есть один-единственный недостаток — он лютеранин, но этим, право же, можно пренебречь, учитывая его многочисленные достоинства. Помимо прочего, он, — один из филантропов, щедро благодетельствующих нашей больнице… вы ведь уже поняли, Лео, что это не государственное заведение, а больница немецкой общины? Герр Виттенбах столько для нас делает, спаси его Господь и направь к истинной вере… И не только для нас, под его патронажем и школы, и пансион для девиц, и многое, многое другое. Миллионер, крайне влиятельный человек, здесь, в Нью-Йорке… — она понизила голос. — Насколько я могу судить, Лео, герр Виттенбах и вас может принять под свою протекцию, а это все равно что вытащить счастливый лотерейный билет — просто счастье для вас, оказавшись одному на чужбине, обрести такого покровителя… Отнеситесь к нему со всем уважением…
— Да, конечно, — сказал Бестужев.
Ситуация ему решительно не нравилась. С какой стати некий неизвестный богач и филантроп решил с места в карьер окружить заботой одного из спасенных с «Титаника», причем даже не соотечественника, не немца — австрийца? По невероятной доброте душевной озаботился судьбой хлебнувшего горя молодого человека? Такое встречается только в романах — а в жизни за подобными поворотами событий всегда что-то кроется, порой вовсе даже не благородное. Интересно…
— Это надо понимать так, что именно герр Виттенбах распорядился перевезти меня сюда? — спросил он осторожно.
— О да! Я не знаю всех подробностей, но он отдал именно такие распоряжения, которые были немедленно выполнены. Золотое сердце у герра Виттенбаха, он столько делает для немцев Нью-Йорка, для общины…
Услышав звук распахнувшейся двери, она замолчала и с самым почтительным выражением лица прямо-таки вытянулась по струнке на манер прусского гренадера. Бестужеву даже любопытно стало — нешуточное уважение ей внушает неведомый герр Виттенбах… Припомнив, что он, собственно, не какой-то призреваемый из милости бедолага, а инженер с европейской известностью, Бестужев постарался придать себе вид не вызывающий, но достаточно независимый — насколько это возможно для человека в унылом больничном халате и разношенных пантофлях на босу ногу. И с любопытством уставился на дверь.
Да, это, безусловно, персона!
Вошел человек довольно пожилой, осанистый, с апоплексически красным лицом, густыми седыми усами, в отлично сшитом, весьма консервативном костюме из дорогого сукна, с массивной, едва ли не в аршин, часовой цепочкой поперек жилета в мелкую серую полоску. В одной руке он держал шляпу, в другой — пухлый кожаный портфель — каковые предметы, в секунду окинув взглядом помещение, непринужденно положил на больничную тумбочку.
Фройляйн Марта взирала на него с несказанным почтением, да и Бестужев оценил загадочного незнакома должным образом. Тот ничуть не чванился, не задирал носа — но от него издали веяло той спокойной, властной уверенностью в себе, что свойственна людям, достаточно давно пребывающим на вершине общественной пирамиды. Уверенностью человека, прекрасно знающего, что одного его слова или небрежного мановения пальца достаточно, чтобы, пользуясь словами классика, пришли в неописуемую поспешность сорок тысяч одних курьеров. «Серьезный дядюшка», — подумал Бестужев. Ему встречались подобные среди сибирских миллионщиков — но тем была свойственная этакая чисто российская непосредственность, удивляющая иностранцев. А загадочный герр Виттенбах был по-европейски основателен.
Через секунду на лице вошедшего расцвела самая обаятельная и дружеская улыбка, он двинулся к Бестужеву, форменным образом раскрыв объятия. Бестужев вежливо поклонился.
В самый последний миг, однако, незнакомый решил не уподобляться героям сентиментальных романов: всего-навсего взял Бестужева за плечи и встряхнул, самую чуточку, крайне деликатно, что было вполне по-мужски, выражало сочувствие и ободрение. Отступив на шаг, присмотрелся:
— Да, хотя доктор Земмельгоф и заверяет, что с точки зрения медицины вы совершенно здоровы, Лео… позвольте вас так называть попросту, я ведь нам в отцы гожусь… вид у вас тем не менее изрядно осунувшийся. Вполне понятно, если вспомнить, что вам пришлось пережить… — он передернулся без всякого притворства. — Ледяная пучина, геенна сущая, сотни погибших… Эти англичане, чтоб их черт побрал… На германском пароходе, я уверен, ничего подобного не могло случиться. Это же так очевидно с точки зрения немецкого порядка: число мест в спасательных шлюпках должно соответствовать числу пассажиров… Эти англичане, заносчивые и самовлюбленные…
— О да, — сказал Бестужев, тоже с искренним чувством. Один бог ведает, как там обстоит на море с хваленым немецким порядком, но в любом случае английские пароходы вызывали отныне у него стойкую идиосинкразию. Не везло ему на английские пароходы, сначала «Джон Грейтон», потом «Титаник»…
— Что же мы стоим?
Немец не вкладывал ни во взгляд, ни в скупой жест никаких особенных эмоций, он попросту повел глазами, сделал незначительное движение рукой — но фройляйн Марта, почтительно подставив ему шаткий больничный стул, сделала книксен и проворно покинула палату.
Бестужев тоже сел, повинуясь тому же скупому жесту.
— Мое имя Конрад Виттенбах, и я, смело можно сказать, пользуюсь некоторым влиянием в немецкой общине Нью-Йорка, — непринужденно сказал гость. — Еще до того, как были опубликованы списки уцелевших и погибших пассажиров «Титаника», наши люди озаботились судьбой плывших на нем немцев — святой принцип землячества и крови, вы же понимаете… Вы — подданный австрийского императора, но немец всегда остается немцем, верно?
— О да, — сказал Бестужев.
— Очень быстро в списках уцелевших обнаружилось ваше имя, и я, узнав, куда вас поместили, велел перевезти вас сюда. Нет, я не хочу сказать, что госпиталь Святого Бернарда так уж плох, но он, так сказать, общедоступен. Мне подумалось, что здесь, в больнице немецкой общины, среди единоплеменников, вы будете чувствовать себя не в пример лучше.
— О да, — сказал Бестужев. — Я вам так благодарен…
— Пустяки, — сделал энергичный жест Виттенбах. — Германец для германца в черный день… Забыл, как там дальше в этом стихотворении, но это и неважно, пожалуй… Я был так рад узнать, любезный Лео, что вы уцелели! Мы здесь о вас наслышаны, не удивляйтесь. Дело даже не в том, что умный предприниматель должен следить и через океан за развитием науки и прогресса в Европе. Как немец, я еще обязан не упускать из виду любые проявления германского гения, в любых областях. А вы — гений электротехники. О, не делайте столь смущенного лица! Скромность, конечно, украшает человека, но и цену себе нужно знать, хс-хе. Принижать себя тоже не годится. О вас шумела европейская пресса, мы здесь ее читаем…
Он расстегнул свой портфель, извлек целую кипу тщательно сложенных газетных вырезок, большей частью предварявшихся огромными заголовками сенсационного содержания. Иные из этих вырезок и Бестужев читал в Петербурге, в Генеральном штабе, готовясь к поездке в Вену, — кто же знал, что поездка окажется столь длинной, приведет его на другой конец света да вдобавок еще и не завершилась…
— Надобно вам знать, что я не инженер, не ученый и к электротехнике имею, как бы это выразиться, косвенное отношение, — доверительно продолжал Виттенбах. — Больше вам скажу: я до сих пор не могу уразуметь, что это за штука такая — электричество. Для меня оно имеет что-то общее со сказочными чудесами наподобие волшебных мечей или другой какой колдовской утвари — нечто невидимое, неописуемое, струящееся по проводам, моментально дающее о себе знать, стоит повернуть выключатель или рубильник… Когда я был мальчишкой, все это только начиналось, но смотрите, какой размах приобрело — трансконтинентальный телеграф, электрическое освещение, даже электрические автомобили… Впрочем, вам-то что рассказывать, вы ведь специалист…
Бестужев придал лицу скромно-значительное выражение. В его положении лучше было побольше слушать и поменьше говорить.
— Как я уже говорил, я деловой человек, — продолжал Виттенбах. Для делового человека, простите за откровенность, гораздо важнее уметь извлекать пользу из новомодных изобретений, нежели пытаться проникнуть умом в их сущность. А зачем, собственно? Достаточно знать, что они могут принести выгоду…
