Колокол прозвонил еще трижды, и привратник вытянул тяжелый деревянный брус, запиравший ворота. А Конрада все не видно.
Ave Maria, gratia plena...
Она уже могла идти. Колокол прозвонит еще три раза, во имя Слова, ставшего плотью и живущего среди нас, потом будет третья пауза для «Аве Мария» и антифонии, а потом долгий перезвон, зовущий разоспавшихся верующих по всему городу подниматься с тюфяков.
Амата выступила из тени и медленно пошла к воротам. Уже на середине площади заметила, что привратник остановился и недоуменно таращится на колокольню. Теперь девушка догадалась, зачем Конрад покинул ее. Это он тянул за веревки колоколов, а монахи с фонарями его спугнули или, хуже того, схватили.
Стражник отвернулся от базилики и увидел ее. Засов все еще был у него в руках, и он торопливо повернулся спиной к площади, укладывая его на место. Из главного входа базилики появились фонари, двинулись к сторожке. Она заперта в городе!
Над северо-западной стеной домов поднимался к Рокка незастроенный, заросший бурьяном и кустарником склон. Городские укрепления тянулись к крепости, охватывая подъем так, что стена крепости служила и наружной городской стеной. Амата шмыгнула в заросли. Она надеялась пробраться между домами и крепостью и выйти в нижний город прежде, чем монахи предупредят стражу у дальних ворот. И надеялась, что ни монахи, ни привратник не погонятся за ней. Кусты ее не защитят. У них фонари, и ее след будет отчетливо виден на свежей снежной пороше.
Она еще была на расстоянии крика от пьяццы, когда позади раздался грубый голос: «Эй ты, монашек! Стой!» Не оглянувшись, Амата пустилась бегом, но ее сандалии скользили на неровной обледеневшей крутизне, чуть присыпанной снегом. Она оступилась и, вскрикнув, съехала немного вниз. Сердце стучало прямо в висках. Вскочив, девушка стремглав помчалась дальше.
– Я за ним, – крикнул кто-то внизу, – а вы давайте напрямик через город и стерегите внизу.
Она полезла сквозь кустарник, в надежде, что немолодого преследователя заросли задержат надолго или, по крайней мере, не позволят сократить расстояние между ними. Девушка цеплялась за ветки руками. Сучки царапали кожу на руках и на ногах, зато помогали удержаться на крутых местах. Треск за спиной понемногу затихал – ей удалось оторваться от погони. Впрочем, преследователь не сдавался – временами сдавленные ругательства или звон стали выдавали место, где он поскользнулся. Впереди первый серый проблеск дня осветил силуэт горы Субазио.
На середине склона Амата наткнулась на чистую полосу земли, вьющуюся между кустов к крепости. Даже под снегом она распознала дорогу к Рокка. Помедлила, обдумывая, не лучше ли подняться еще выше, а потом уже двигаться вдоль склона. Стражник явно запыхался и, пожалуй, не захочет лезть за ней дальше. Но пробежав всего несколько шагов, Амата остановилась, заслышав на тропе впереди неровное стаккато. К тому времени, как девушка знала стук копыт осторожно спускающейся лошади, всадник уже возник перед ней из темноты. Скачи он галопом, боевой конь наверняка стоптал бы ее.
Амата метнулась под защиту кустов на дальней обочине, но всадник преградил ей дорогу.
– Стой, брат! – воскликнул он. – Тебя мне провидение послало!
Девушка узнала гортанный голос Калисто ди Симоне и застыла на месте.
Одно безумное мгновенье она думала, что его вызвали стражники, но быстро сообразила, что мужчина и не подозревает в ней беглянку. Тогда она склонила голову под куколем и заставила себя стоять смирно, не обращая внимания на треск кустов, приближавшийся с каждой минутой.
– Ты священник? – спросил Калисто. – Мой отец умирает, ему нужно исповедаться.
Решать приходилось быстро: она попала между двух огней. Стражник вот-вот должен был выскочить на дорогу.
– Да, синьор, – пробормотала она, постаравшись, чтобы голос звучал как можно ниже.
Всю дорогу от дома Джакомы она молчала, и утренняя хрипотца помогла делу.
– Подсади меня на коня. Время не терпит.
Калисто высвободил из стремени левую ногу и протянул руку, когда она вставила в стремя свою обутую в сандалию ступню. Его пальцы обвили ее кисть, и только указательный остался торчать – он не сгибался. Усаживаясь на круп лошади, Амата скрыла под капюшоном злорадную усмешку. Мелкая месть, а все же он навсегда запомнит девчонку, которую вздумал однажды изнасиловать. На минуту ей подумалось, не закончить ли начатое – воткнуть нож ему под ребра и забрать себе коня. Но на лошади не перескочишь через стену, а монашек на боевом коне, конечно, привлечет к себе внимание.
– Держись за мой пояс, – приказал рыцарь и пришпорил коня.
Она послушалась, жалея, что не может так же стиснуть его глотку, и сама ударила пятками по лошадиным бокам, в дополнение к шпоре. Теперь девушка радовалась, что донна Джакома привязала книги по-новому: одну спереди, другую сзади. Так они не только меньше мешали, но и служили преградой между ней и Калисто. Да и выглядит она, наверное, старше, потому что кажется толще, чем есть.
Впереди показались ворота крепости, окруженные факелами и чернеющие, как разинутая пасть. «Готова вернуться в ад?» – насмехался тихий голосок у нее в голове. Она понимала, что дрожит теперь только от страха, а не от холода, потому что пот ручейками стекал по бокам и под грудью, несмотря на мороз.
Что, если Калисто ее узнает? Даже если не снесет ей голову своим широким мечом или алебардой – она навсегда останется пленницей в этом страшном месте. Больше всего ей хотелось сейчас соскользнуть с коня и снова броситься в кусты, но тогда к погоне присоединится еще и разгневанный воин. Придется доиграть роль до конца. Амата всего раз видела соборование – когда умирал ее дедушка, nonno[51] Капитанио. Она знала, что полагается святое помазание, но ничего, что могло бы сойти за елей, при ней не было. Может, использовать оливковое масло с кухни и промычать над ним какое-нибудь благословение? Или объявить, что нет времени, и пропустить эту часть обряда? Амата решила, что выслушает исповедь, а там будет молить Бога подсказать, что делать дальше.
– Пригнись! – крикнул Калисто, когда копыта коня застучали по камню двора.
Дверь Рокка распахнулась, и он прямо на коне въехал в замок. Позади остались несколько переходов, и остановился он, только оказавшись в большом зале. Амата соскользнула наземь раньше, чем он спешился и бросил поводья слуге. Несколько человек со свечами в руках сгрудились вокруг ложа, стоявшего посередине.
Амата едва верила, что жалкое тело, утонувшее в подушках, – ее старый мучитель: эта морщинистая серая моль, с оборванными крылышками и усиками, с крошечными черными провалами на месте глаз. Одна рука лежала поверх одеяла, а в остальном тело его от подбородка было укутано, словно в саван. Не поднимая куколя, Амата прямо направилась к ложу.
– Прошу оставить нас и закрыть дверь, чтобы я мог выслушать исповедь, – сказала она.
– Он не может говорить, – возразил Калисто, – только что-то бормочет.
Этого Амата не предвидела. Она уставилась на неподвижное тело:
– У него паралич? Рукой двигать может или хотя бы пальцем?
– Парализована только одна сторона.
– Тогда я прочту ему литанию грехов, а он может отвечать «да» или «нет», двигая пальцем вверх-вниз или из стороны в сторону.
Калисто кивнул и выпроводил всех из зала. Дверь за ними закрылась, и, оставшись наедине с Симоне, Амата обратилась к насекомому на подушках:
– Слышишь ли ты меня, несчастный грешник? Глаза Симоне с ужасом обратились к ней.
– Да, ты умираешь. Меня просили вырвать твою душу из адского пламени. Давал ли ты лживые клятвы и поминал ли всуе имя Господа?
Рука его чуть шевельнулась.
– Да, конечно, тысячу раз – тому свидетели мои собственные уши. И не бесчестил ли ты Матерь Божью и свою благородную жену своими изменами, насилуя слуг мужского и женского пола и даже собственную дочь в похоти своей? Разве не заслужил ты гореть миллион вечностей за свои преступления?
Взгляд, смешанный с мольбой, отразился в провалах глазниц, но в ее сердце не было жалости.
– Разве не убил ты Буонконте ди Капитанио, когда он молился в домашней часовне Кольдимеццо, а с ним и его сына и жену Кристиану? Разве ты не сделал рабыней его дочь и не подверг ее жестокому насилию? И не пытайся отрицать свои грехи, Симоне, потому что Бог провидит все глубины твоей злобной души.
Старый рыцарь пытался отползти от нее, но Амата вцепилась ему в плечо и удержала на месте. Она откинула капюшон.
– Смотри на меня! – сказала она. – Видишь ли, что я та самая Амата, Амата ди Буонконте, погубленная тобой, а не священник? Не в моих силах снять груз с твоей души, даже если бы я этого хотела. Этой самой ночью ты будешь плясать с чертями в аду, и так из ночи в ночь, до конца вечности. Ты проклят, Симоне! Проклят и обречен!
Из последних сил Симоне протянул руку к колокольчику у постели, но Амата перехватила ее за запястье и удержала. Она чувствовала, как покидают его силы.
