И он наконец появился — пропахший дымом, в разорванной рубахе, с опаленными волосами, бережно поддерживая незнакомую большеглазую девушку. Следом за ним шел монах из обители Святых Петра и Павла. Юноша выглядел таким повзрослевшим, что это заставляло забыть о его драной одежде и перепачканном лице.
Вместо того чтобы поносить сына или осыпать его ласками, матушка Корвизер взяла обоих за руки, провела в дом, усадила за стол и принялась хлопотать по хозяйству, чтобы накормить и напоить их, изредка подбадривая сына и его гостью заботливыми словами.
Филипа мать ни о чем не расспрашивала, хотя не приходилось сомневаться, что завтра она вытянет из него всю историю. Пока же брат Кадфаэль вкратце поведал ей самое основное, одновременно очищая, смазывая и перевязывая ожоги, сильные на руке Эммы и послабее на руке и на лбу Филипа. Он решил, что сейчас особо распинаться о геройстве юноши не стоит. Пусть его матушка в свое время услышит об этом от Эммы, так оно, пожалуй, будет лучше.
Эмма почти ничего не говорила, пребывая в блаженном изнеможении, но почти ни на миг не отводила глаз от Филипа. Когда же ей все-таки случалось посмотреть в сторону, взору девушки представало солидное, без вычурности убранство, обычное для жилищ зажиточных горожан. К такой обстановке она привыкла с детства и чувствовала себя так, будто вернулась домой. Она радостно улыбалась, и ее улыбка говорила сама за себя, а все матушки — мастерицы примечать такие взгляды и толковать их значение. Эмма полностью очаровала госпожу Корвизер. Заботливо кудахтая, словно наседка над выводком, та расстелила постель, уложила Эмму и напоила ее приготовленным Кадфаэлем маковым отваром, чтобы девушка позабыла о боли и поскорее уснула.
— Прелестное дитя, отроду не встречала милее, — сказала хозяйка Кадфаэлю, вернувшись из спальни. Она бросила любящий взгляд на сына и увидела, что он заснул прямо на стуле. — Надо же, — вздохнула она, — Филип-то каков, а я о нем Бог весть что думала. А ведь, кажется, кому как не матери знать цену своему сыну.
— Он и сам-то совсем недавно узнал себе настоящую цену, — промолвил Кадфаэль, укладывая свою суму, — но теперь знает себя куда лучше, чем пару дней назад. Я оставлю эти бальзамы и мази, ты ведь знаешь, как ими пользоваться. Завтра я приду взгляну, как заживают раны, но попозже, а сейчас ухожу, потому как более чем уверен, что мне давно пора в постель. Сильно сомневаюсь, что завтра я услышу колокол к заутрене.
Встретив во дворе самого Джеффри Корвизера, ставившего в стойло лошадь, на которой его сын приехал из Стэнтон Коббольда, Кадфаэль передал ему приглашение аббата. Провост выслушал его и недоверчиво поднял брови.
— Хотел бы я знать, чего он от меня хочет. Помнится, в прошлый раз, явившись на капитул со всем почтением, я встретил весьма холодный прием.
— Но при всем при том, — отозвался Кадфаэль, задумчиво почесывая загорелый круглый, как слива, нос, — я бы на твоем месте непременно сходил, хотя бы из любопытства. Вдруг там, знаешь ли, потеплело.
Хотя Кадфаэль и ухитрился подняться к заутрене, не приходилось удивляться тому, что он не преминул воспользоваться преимуществом облюбованного им укромного местечка за колонной, чтобы, как обычно, вздремнуть во время капитула. Правда, на сей раз монах заснул так крепко, что начал было храпеть, но при первых тревожных признаках брат Марк перепугался и растормошил его.
Провост решил все же принять приглашение аббата и явился к самому концу собрания. Едва служитель объявил о его приходе, брат Кадфаэль встрепенулся.
— Провост-то зачем пришел? — шепотом спросил брат Марк.
— Пригласили, вот и пришел. Почем мне знать зачем… Тише…
Джеффри Корвизер, одетый как и подобало его должности, вошел в зал и поклонился аббату почтительно, но холодно. На сей раз за его спиной не стояли все именитые горожане, и, по правде сказать, хотя провост и испытывал некоторое любопытство, он не ждал многого от этого визита. К тому же голова его была занята другим. Конечно, он, как всегда, — иначе и быть не могло — думал о нуждах города, но сегодня общественные заботы отступили на второй план. Ведь его наследник не только очистился от всех подозрений, но и заслужил добрую славу. Таким сыном нельзя не гордиться.
— Благодарю, мастер провост, за то, что вы так любезно откликнулись на мое приглашение, — доброжелательно промолвил аббат, — помнится, перед ярмаркой город обращался ко мне с просьбой, которую я отклонил.
Провост промолчал, не видя смысла в том, чтобы тратить слова впустую.
— Ныне ярмарка завершилась, — продолжил Радульфус, — а весь доход от нее поступил в аббатскую казну в полном соответствуй с хартией. Одобряете ли вы это?
— Закон ни в чем не нарушен, — ответил провост.
— Хорошо. Я тоже так считаю. Отказывая городу, я отстаивал права и привилегии аббатства и не мог поступить иначе, какой бы обоснованной ни представлялась мне ваша просьба. Если бы я пошел вам навстречу, мои будущие преемники на посту аббата осудили бы меня, и справедливо, ибо это означало бы поступиться привилегиями обители. Наши права священны, но ныне они ничем не нарушены, ибо мы получили все, что нам причитается. И теперь, как пастырь этой обители, я вправе сам решать, как распорядиться принадлежащими аббатству деньгами. То, от чего я не вправе был отказаться в нарушение хартии, — с нажимом сказал Радульфус, — ныне я могу дать вам свободно как дар нашего ордена. Итак, я объявляю, что передаю десятую часть всех доходов от ярмарки городу Шрусбери на обновление стен и мощение улиц.
Провост раскраснелся от удовольствия: он и так радовался за сына, а тут еще столь неожиданный и щедрый дар. Будучи сам человеком великодушным, он умел ценить великодушие других.
— Милорд, — промолвил провост, — я буду счастлив с благодарностью принять ваш дар и не премину проследить, чтобы все деньги были потрачены с пользою. И я велю объявить повсюду, что права и привилегии аббатства незыблемы. Ярмарку проводите вы, и вам решать, как помочь соседям, если те оказались в нужде.
— Казначей выдаст вам деньги, — промолвил Радульфус, поднялся со своего места и объявил: — Собрание капитула закончено.
Конец августа Господь благословил прекрасной погодой и щедрым урожаем, уборкой которого с радостью занялась братия и все служители аббатства. Хью Берингар и Элин в ожидании прибавления семейства отбыли в Мэзбери, увозя с собой купленное на ярмарке приданое для малыша. На следующий день уехал и купец из Ворчестера: за вынужденную задержку и беспокойство он был щедро вознагражден. Ему заплатили за то, что его конем пришлось воспользоваться по неотложному делу, и, кроме того, волею судеб он оказался причастен к событиям, о которых наверняка будет рассказывать при каждом удобном случае до конца своих дней. Провост и городской совет Шрусбери направили аббату грамоту с благодарностью за его дар. Этот примечательный документ содержал, как и следовало, высокую оценку проявленной щедрости, но был составлен в весьма обтекаемых выражениях, чтобы, возникни у города в будущем новые притязания, монастырь не смог бы отвергнуть их, подкрепив свой отказ ссылкой на этот пергамент.
Шериф окончательно закрыл дело, касавшееся событий на ярмарке. Со слов Эммы Вернольд было установлено, что Иво Корбьер выманил ее из аббатства, дабы завладеть находившимся в ее распоряжении письмом, о содержании которого сама девушка не имела ни малейшего представления. Впрочем, последнее утверждение вызывало некоторые сомнения, но проверить их не было ни малейшей возможности, да и необходимости тоже, поскольку письмо так или иначе погибло в огне.
Главный виновник всех бед был мертв, а его слуга дожидался суда, на котором наверняка будет оправдываться тем, что он-де виллан, а стало быть, не мог ослушаться своего господина. К Ранульфу Честерскому — сеньору Иво — был отправлен гонец с извещением о гибели его вассала. Графу предстояло решить, кому теперь достанется манор Стэнтон Коббольд.
Все вздохнули с облегчением и вернулись к повседневным делам.
На второй день брат Кадфаэль пришел в город, чтобы осмотреть руку Эммы. Провост и его сын работали бок о бок, в полном согласии друг с другом и со всем миром. Госпожа Корвизер, поприветствовав монаха, вернулась на кухню и оставила Кадфаэля наедине с Эммой.
—Я хотела поговорить с тобой, — прошептала девушка, глядя в лицо монаха, пока тот накладывал свежую повязку, — кто-то ведь должен узнать от меня правду. Я хотела бы открыть ее тебе.
— Ни за что не поверю, — отозвался Кадфаэль, — что в твоем рассказе у шерифа была хоть крупица лжи.
— О нет! Я говорила ему только правду, но не всю правду. Я сказала, что понятия не имела о содержании письма, кем оно послано и кому предназначалось. И это не ложь, ибо поначалу я знала только, кто дал это письмо дядюшке и то, что дядюшка должен был передать его перчаточнику. Но когда Иво потребовал у меня письмо, я, чтобы потянуть время, спросила, почему он придает письму такое значение. Иво же ответил, что, по его мнению, корона Стефана поставлена на карту, а потому тот, кто поможет королю выявить тайных недругов, будет награжден со всей щедростью. Сам Иво рассчитывал получить графство. По его словам, сторонники императрицы всячески подбивали графа Ранульфа присоединиться к ним, но тот колебался и потребовал предоставления полных сведений о тех силах, на которые могут рассчитывать мятежники. И тогда ему отправили это письмо: оно должно было убедить графа, что, поддержав Матильду, он не прогадает. Иво полагал, что в письме упомянуто не менее пятидесяти имен, а возможно, содержится и известие о том, где и когда Роберт Глостерский и императрица намереваются высадиться, чтобы возобновить войну. И если это письмо попадет к королю, то все поименованные в нем люди, так же как и их близкие, жестоко поплатятся — кто головой, кто изгнанием. Даже Ранульфу может не поздоровиться из-за того, что он вступил в тайные сношения с Матильдой. Иво намеревался возвыситься ценой несчастья всех этих людей. Я не заглядывала в письмо и судить о его содержании могу только со слов Иво, который и сам строил догадки. Но в глубине души я уверена, что он не ошибался и не лгал.
