— У тебя тогда в Варшаве было что-нибудь с Опанасом? — спросил вдруг Борис, испытав неизвестно почему укол ревности.
— Что за вопросы? Было — не было, это мое дело! Товарищам и соратникам таких вопросов не задают, если им самим вдруг не придет в голову с тобой поделиться.
Долли подняла руку и поправила упавшую на лицо прядь. Борис невольно залюбовался ее рукой и, взяв кисть ее руки в свои, поцеловал ладонь, а потом поочередно нежные теплые прекрасные пальчики…
— Долли, мы могли бы быть так счастливы вместе, — произнес он, наконец оторвавшись от этого увлекательного занятия.
— Нет. Я могу быть счастлива только тогда, когда я свободна. Не покушайся на мою свободу, Боря. Мы дивно провели эти дни, но из этого не следует, что мы теперь должны долго осложнять друг другу жизнь и работу. Кстати, о работе. Что нового в боевой организации?
— Ну что нового? Сама знаешь — одни сложности и проблемы. Дубасова так и не убили, последнее покушение снова было неудачным, хотя Азес собирался продемонстрировать нам, как нужно работать. Дурново и убрать не успели, как назначили нового министра внутренних дел. Какого-то осла из провинции по фамилии Столыпин. Саратовский губернатор бывший… Велика шишка, тоже мне! Министр из Саратова… Медведь с несколькими боевиками вышел из нашей организации, создал собственную группу и будет на Столыпина охотиться. Посмотрим, улыбнется ли ему удача. Со стороны чужую работу критиковать легко, пусть попробует сам — нахлебается еще.
— А что с Татариновым?
— Тоже уцелел, сволочь. Федор Назарьев сплоховал — мамашу Татаринова на месте двумя случайными выстрелами уложил, а Николая только ранил, и тот удрал из Варшавы… Ищи теперь, свищи! Ему охранка и документы на чужое имя сделает, и следы замести поможет.
— Борис, а можно Татариновым займусь я?
— Ты?!
— А что? Я, слава богу, не так плохо, как Федор, стреляю.
— Но как ты его разыщешь?
— Вернусь в Варшаву и пойду по его следу, методично опрашивая абсолютно всех. Буду всем объяснять, что разыскиваю пропавшего возлюбленного, люди обычно относятся с пониманием к женским мольбам и слезам… Татаринов не иголка, он бесследно не пропадет. Если был ранен — где-то лечился, найду где, узнаю, куда уехал оттуда, даже если в ногах у сиделок валяться придется. И так пойду себе и пойду по его следам…
— А что, можно рискнуть! Даже если полиция узнает, что ты его ищешь, кто сможет доказать, что ты и вправду его не любила? Убедительно!
— Тем более что я его и вправду любила!
Савина вновь кольнула ревность. Вот это был уже укол так укол… Сволочь Татаринов, и здесь раньше других поспел!
— Любила? И хочешь убить?
— Ну, у меня с ним, положим, свои счеты. И вообще, это мое дело, и не вздумай копаться в моих душевных порывах. Ведь в интересах нашей организации казнить Татаринова за его предательство, не так ли?
— Так. Но…
— Никаких «но». Я беру это на себя. И почему, собственно, ты так уж удивляешься? В Варшаве, позволь тебе напомнить, я тоже принимала участие в подготовке покушения на Татаринова.
— Ну, твое участие было незначительным, ты всего лишь подыскала и сняла квартиру на улице Шопена.
— Но я же прекрасно знала, для чего нужна эта квартира — для ликвидации Николая. И раз уж вы его тогда упустили, я теперь займусь этой ликвидацией сама.
— Но, может быть, тебе нужна будет помощь? Хочешь, возьми с собой кого-нибудь из наших. Или вызови к себе в нужный момент.
— Кого-нибудь — это кого? Федьку Назарьева, который способен убить только несчастную старушку? Нет уж, я обойдусь. Надо будет, я найду помощь. Я даже сама пока предположить не могу, кем мне придется воспользоваться. Тут все зависит от стечения обстоятельств, вдохновения минуты и удачи. Не волнуйся, найти человека, который с радостью захочет помочь, — не такая уж большая проблема, во всяком случае для меня.
— А когда ты думаешь ехать?
— Как можно скорее. Тянуть особо незачем.
— Но хотя бы еще пару дней мы сможем побыть вместе?
— Пару дней сможем, ладно уж. Но не больше. Мы с тобой тут наслаждаемся отдыхом, а дело борьбы не движется!
— Замолчи ради бога! Давай-ка без лозунгов. У нас найдутся дела поинтереснее. Закажем еще шампанского в номер?
— Пожалуй. И фруктов. И еще чего-нибудь поесть пусть принесут. Я, оказывается, умираю с голоду. Кажется, мы вчера ничего не ели? Или я забыла?
— Мы были слишком заняты, чтобы тратить время на такую пошлую прозу.
Февраль 1907 г.По Зачатьевским переулкам мела метель, засыпая колючим снегом одноэтажные домики. Снегу иногда наметало вровень с окном. В прежние времена Митя непременно устроил бы на деревьях в саду кормушки для птиц, чтобы помочь пичугам продержаться до весны, нанизал бы на веточки маленькие кусочки сала для синичек…
Но сейчас ему было не до чего — он целыми днями сидел в своей комнате, смотрел на огонь в печи и думал, думал…
Он и сам не мог определить, какие чувства им владели с тех пор, как он увидел скорчившегося человека, убитого Мурой. Потрясение? Тоска? Отчаяние? Стыд? Унизительное сознание собственной глупости? Обида? Разочарование? Ни одно из этих слов не подходило…
Что-то мрачное, тяжелое, давящее на сердце, на рассудок, мешающее дышать, навалилось на него, и жить с этой тяжестью не хотелось. Больно было жить…
Дверь тихонько скрипнула. На пороге появился Василий. На его курносом лице застыло такое выражение, словно он вошел в комнату безнадежно больного человека, находящегося при смерти.
— Дмитрий Степанович, я самоварчик поставил. Может, хоть чайку откушаете? Нельзя же человеку совсем без питания… А Дуся плюшек напекла. С корицей… Вкусные, страсть! А, Дмитрий Степанович? Чайку горяченького с плюшечкой? А?
Колычев молчал и вроде бы даже и не слышал… Василий потоптался и повернулся к двери.
— Совсем вы себя заморите, — сказал он, выходя. — А было бы хоть из-за кого, право слово! Вот же лахудра рыжая, набрела на вашу жизнь да и нагадила…
Колычев в тысячный раз проигрывал в уме свое глупое, позорное поведение в номерах «Феодосия».
Надо же было так ошалеть и позволить убить человека! Сначала до того потерял голову, что сам привел убийцу к жертве, а потом даже не принял никаких мер для спасения несчастного, когда дело на глазах приняло плохой оборот, а потом еще и позволил преступнице сбежать. Наверное, все теперь думают, что он от страха, увидев дуло револьвера, не смог пошевелить и пальцем. А он всего лишь растерялся! А разве у нормального мужчины могут быть приступы такой парализующей растерянности? Это все необъяснимо и никому не понятно…
А Мура? Хладнокровно использовала его, цинично, расчетливо сделала из него пешку в своей жестокой игре.
Неужели люди так меняются? Вот так, чтобы из принцессы за несколько лет превратиться в чудовище? Причем сохранив внешнюю оболочку принцессы? Неужели в ее душе до такой степени все выжжено?
А что он, в сущности, знал о ней, прежней? Красивая девочка, которая научила его танцевать вальс… Что он знал о ее душе? Неужели там всегда были лишь пустота и холод? А домик для зайцев под рождественской елкой? Впрочем, при чем тут домик…
В коридоре шептались два мужских голоса. Один из них, похоже, принадлежал Ваське:
— И кушать ничего не хочет, и из дома носу не кажет. Сидит да страдает. Аж смотреть больно. И вид у барина уж такой переживательный… Может, сглазили его? Прямо хоть бабку какую ищи, чтоб отговор сделала, а то мы уж боимся, что, того гляди, Дмитрий Степанович в чахотку себя вгонит. Не знаем, что и делать. И так, и этак, и все попусту…
— Ладно, я сейчас с ним потолкую. Ты барину доложи.
— Да идите уж так, без доклада. Какие у нас теперь церемонии, он все одно словно и не слышит, что ему говорят… Вы посмотрите, может, уже доктора пора к нему звать?
Дверь распахнулась, и на пороге появился агент сыскного отделения Антипов собственной персоной. От него пахнуло свежим холодным воздухом, и Дмитрий вдруг ни с того ни с сего подумал о том, как давно он не выходил на улицу и как приятно было бы пройтись по морозцу…
— Ну, здравствуйте, отшельник! Простите, что без всякого доклада к вам врываюсь, но ваш слуга совсем разбаловался и никаких церемоний соблюдать теперь не желает. Вы уж его построжьте.
— Здравствуйте, Павел Мефодьевич, — с усилием произнес Дмитрий. Видеть ему никого не хотелось, но нельзя же было отказать Антипову, которого он и так втянул в неприятную историю.
— Я прежде всего, голубчик, хочу вам выразить большую благодарность, что в деле об убийстве в номерах «Феодосия» мое имя вашими усилиями никак не фигурирует. Очень это с вашей стороны благородно.
— Ну что вы! Как же могло быть иначе?
