— Мне нужно в кабинет графа. Сам он сейчас вряд ли там; я определенно слышал его смех во дворе; как я помню, он любит все эти снежные забавы. А там, может, и уедет. Время-то раннее, и трех еще нет.
Андрей внимательно слушал. Пальцы его на дверной ручке подрагивали.
— Там есть доказательства. — Это не был вопрос, но Иван не слишком удивился и сразу кивнул.
— Скорее всего. Вот почему я хотел вас подождать, чтобы вы, утешив мать, заглянули еще к управляющему и взяли мне запасные ключи. Сколько это займет, минут…
— Не нужно. — Андрей вдруг снова улыбнулся, теперь мрачно и торжествующе. Полез уже в другой карман, внутренний, вынул серебряный ключ с приметной рукояткой в виде совиной головы. — Вот. Меня тоже недавно посетила мысль заглянуть к нему, поискать хоть какое-то подтверждение своим подозрениям, так что я сделал копию.
— Так вы там уже были? — опешил Иван. — И все равно чуть не…
D. открыл дверь, и они проскользнули на черную лестницу. Держась друг за друга, осторожно по ней пошли: ни единой лампы не горело; ступени бугрились и поскрипывали под ногами. Настоящий дантовский ад, разве что путь с девятого на первый.
— Нет, — вздохнул Андрей; тон его опять стал тусклым и дрожащим. — Именно поэтому я, например, не сыщик, а могу только посматривать на вашу жизнь с восхищением. Мне было страшно, Иван. Что я ничего не найду или найду нечто совсем иное. Что окажусь не прав и снова начну думать об Аркадии в том смысле, что…
Пальцы его до боли сжались у Ивана на плече. Тот сжалился:
— Не продолжайте.
Но D. нашел мужество закончить:
— Да, в том числе поэтому я и решил прыгать. Малодушный, сумасшедший, ничего не знающий по-настоящему трус, только и делающий, что оберегающий свои хрупкие иллюзии… Зачем такому жить?
Последним вопросом Иван задавался и сам. Можно ли было это сравнивать? Едва ли: где жестокая несправедливая трагедия и где — справедливая расплата за собственные ошибки, но помимо воли он тепло улыбнулся. К счастью, Андрей этого не увидел — иначе мог принять и за издевку, хотя чувства Ивана обуревали совсем другие. Он восхищался. Нет, нет, это не какой-то «надрыв по Достоевскому», это прямой и честный разговор с собой. У Ивана на похожее мужества, кажется, все еще не хватало.
— Вы намного лучше, чем вам кажется, — только и сказал он, и они, завершив подъем, выбрались в один из жилых коридоров. Дальше какое-то время молчали.
— Значит, по вашему мнению, мать что-то против меня задумала? — тихо, с дрожью спросил наконец D. — Неужели цыганка имела в виду, что она вторая змея?
Иван замялся. Он задумался вдруг о будущем, о том, где останутся только Андрей, его мать и Lize. Как будут они жить, точнее, уживаться? Во что превратятся отношения брата и сестрицы? Последнюю ведь ни в чем не удастся обвинить, разве что граф вымажет ее грязью напоследок — но может и смилостивиться. Пока все выходило деликатно: рассказывая о расследовании, Иван, конечно, опустил почти все, что подслушал мистическим образом, соответственно, D. не узнал, ни кто подсыпал снотворное в шоколад, ни о танцах на золе и даже о причинах ссоры перед балом — лишь в общих чертах. Стоило ли сообщать ему детали? Пока Иван не мог это решить и сказал лишь:
— Едва ли. И даже если вдруг, такую змею вы точно усмирите. Змеи — хладнокровные создания, но многие делают дурное, лишь защищая кладку.
Андрей улыбнулся с заметным облегчением. Еще несколько шагов — и коридор, вильнув, раздвоился; освещение стало ярче. Здесь предстояло ненадолго расстаться: будуар графини и кабинет графа находились в разных частях дома.
— Обнимите ее как можно крепче, — посоветовал Иван.
Он сам понимал, что совет простоват, но давал его от сердца. D. серьезно кивнул:
— Я давно ее не обнимал. Как и никого другого.
Может, здесь и крылась беда. Может, это и успокоит графиню по-настоящему, ведь не так много нужно отчаявшейся матери для надежды.
Андрей махнул рукой и быстро двинулся прочь, а вот Иван еще с полминуты смотрел ему вслед, не в силах пошевелиться. Дрожали у него даже не ноги — все жилы. И это было отвратительно, несвоевременно, глупо до мерзкой испарины на лбу.
Казалось бы, что в кабинете может напугать его, если он все уже знает? Казалось бы, просто иди — и собирай доказательства, ты за этим здесь. Но одна мысль — неожиданная, будто кость в горле, — лишила его решимости. Уже подкрадывавшаяся по пути с набережной, она вернулась и теперь, в уединении, стала громче. Голосок ее был издевательски сладкий, напоминал немного о безумном чиновнике — возможно, поэтому терпеть его и было так тяжело, а спорить еще тяжелее. Голосок не умолкая шептал: «Андрей-то, может, и не безумен, батенька. И может, разум и особенно сердце его не обманули. Но что, если безумны вы-с, а меня и вовсе нет? И что вы тогда надеетесь найти, вломившись в чужое жилье?.. Как докажете свою правоту?»
Совиный дом
1887 год, 25 декабря, ночь
Тронувшись наконец с места, Иван пошел осторожно, как вор. Он очень боялся встретить кого-нибудь, кто знал точно: его сюда не звали. К счастью, коридоры пустовали: прислуга, что не была занята с гостями, либо спала, либо отмечала в своих каморках; приглашенные все еще веселились во дворе, и танцевали в бальной зале, и собирались колядовать. Так ведь проходило Рождество в большинстве дворянских домов: часов до двух едят и пляшут, потом играют, потом либо засыпают мертвым сном, либо куда-нибудь едут — с визитами к таким же полуночникам, или в бордели, или просто с ветерком по пустому яркому центру. Колядовала в основном молодежь, подцепившая обычай у мещан и купцов: рядились в коз, медведей да ворон, выбирали, кого из друзей-соседей хочется развеселить или застращать. Граф языческим баловством тоже не пренебрегал, и, конечно, гости не могли не взять его. В кого, интересно, обрядился? В сатира с огромными рогами? В Чудо-юдо поганое в красном тулупе наизнанку?
Мысль бросала в жар. У кабинета Иван с некоторой тревогой осознал: состояние его близко к пламени, вспыхнувшему на Хитровке холодным завтрашним утром. Он не оставлял горящих следов; на плече не было озорного огонька, а шанс, например, застать графа за чем-то прямо сейчас был предельно мал. Но Иван нервничал: встреться граф на пути — как бы не сорвать глупой вспышкой план; как бы вообще не вышло, что подводить под закон будет некого. Теперь, когда Андрей вживую описал мучения последних лет, порешить его самолично казалось справедливым, еще справедливее, чем в грязном Бунинском доме, где полусумасшедшая горемычница баюкала рождественского гуся.
Оживали в уме и жалкие фантомные сценки. Что сказал бы Иван, выйди, например, граф сейчас из-за угла, с обычной любезнейшей улыбкой? «Как вы могли так поступить с ним, с ними?», «Что вы за существо?», «Почему вы меня-то вовлекли в это?». А в ответ что? Воображалось разное, от презрительного хохота до бегающего взгляда; от попытки удушить до искреннего покаяния с чем-нибудь вроде «грешен, батюшка, но ничего не могу поделать». Иван и сам осознавал, что не понимает — да не очень и хочет понимать — эту все отравляющую душу. Осталась в ней хоть тень стыда, как, например, в свидригайловской, или давно одна похоть?
Так он и горел, молча и яростно, но был в то же время благодарен этим головням: именно они помогли отринуть сомнения. Да, возможно, все подслушанное и подсмотренное — плод воспаленной фантазии, но выводы-то он сделал верные. Василиска вычислил и мог объяснить его мотивы без помощи духов, и вдобавок выводы совпали с, можно сказать, показаниями жертвы. Одной из жертв. Мистика, сумасшествие… черт с ними, сейчас редкий случай, когда цель важнее средств.
Взгляду предстала знакомая темная дверь. Даже ручка была соответствующая — совиная голова с желтыми самоцветными глазами. Иван глубоко вздохнул, вынул из кармана распахнутой шубы ключ и завозился с замком. Руки ходили ходуном. Несколько секунд пришлось выждать, пока дрожь пройдет, а мысли окончательно прояснятся.
