На кипарисовой аллее они нашли каменную скамью. Присели.
– Рассказывай же, – попросил Откомб. – Выкладывай все начистоту.
И Лео рассказал. Неужели этот француз – его последний шанс? Он рассказывал, а француз слушал, не перебивая, с серьезным и сочувственным выражением лица. Это было нечто вроде исповеди: один священник – неудачник – исповедовался другому, более успешному.
– Ты считаешь, это настоящий текст? – спросил Откомб, когда Лео замолчал. Звук «щ» у него получался особенно мягким, типично французским.
Лео открыл конверт и извлек оттуда картонную папку. Француз вскинул свои изящные галльские брови. Лео открыл папку, где находилась последняя страница – оборванная, потрепанная, цвета песочного теста, цвета табака, цвета земли. Вся она была испещрена серыми буквами. Он протянул страницу французу.
– Я уверен, что это настоящий текст, подлинник, – сказал он – Я уверен, что весь свиток является, в общем-то, тем, на что претендует.
Откомб неловко заерзал на скамейке: отчасти для того, чтобы лучше рассмотреть страницу, отчасти – затем, чтобы скрыть ее от посторонних взглядов.
– Свет, Господи! Осторожнее, тут же яркий свет! – воскликнул он, склоняясь над текстом. – Как я могу вот так судить? Мне нужно время, много времени…
– А у тебя нет времени. И я не жду твоих суждений. У меня есть собственное суждение.
Откомб провел пальцем над поверхностью папируса. Не поднимая глаз, он спросил:
– Кто-нибудь знает, что ты взял это с собой?
Лео не удостоил его ответом.
– Взгляни, – сказал он. Лео перегнулся через плечо француза и указал на слово ΠΕΙΑΤΩ. Пилат.
Откомб кивнул.
– И еще вот здесь. – Лео указал еще одно место в тексте и уловил запах своего собеседника – затхлый запах целибата; от него тоже так раньше пахло. Лео быстро прочел строки вслух, на греческом с нелепым английским акцентом: – «Тело, которое они забрали, тайно похоронили у родного города Иосифа, которым был Рама-Зофим близ Модина, и по сей день никто не знает места захоронения».Возможно, они хотели, чтобы гробницу оставили в покое…
– Но у них не вышло, не так ли? – заметил француз с явным вызовом.
– Они не могли предугадать последствий, это ведь не вызывает сомнений. Не могли предсказать историю о воскрешении. Бог, восстающий из мертвых, – это не иудейский миф. Во всем иудаизме не найдется подобного прецедента.
Последовала продолжительная пауза. Толпы туристов текли мимо, к Гибралтарскому куполу, к мечети Эль Акса: изумленные японцы, нарочито благоговеющие американцы, люди, глядящие в путеводители, люди, слушающие своих гидов, люди, сохраняющие все увиденное на видеопленке но ничего не видящие собственными глазами, – разношерстная компания свидетелей у пупа Земли.
– Есть еще кое-что.
Откомб оторвался от текста.
– Что же?
Лео указал ему.
– Вот здесь. Один из тех, кто помогал выносить тело. Один из помощников Иуды. Савл. – Француз снова взглянул на буквы. – Вот здесь, где ткань повреждена: Савл Тарсиец. Последние несколько букв отсутствуют, но насчет первых сомнений нет. Тау-альфа-ро-сигма-ипсилон. Tarseus, тарсиец. Павел Тарсиец.
Откомб поджал губы, словно пробовал что-то на вкус. Возможно, он пытался изменить значение, разделив строки иначе. Возможно, молился. Наверное, все-таки молился: молился о покровительстве, о помощи, о мудрости – о том, что нужно всем, но чем обладают очень немногие.
– Антихристианская пропаганда, – наконец вымолвил он. Казалось, Откомб принял окончательное решение после длительных размышлений. – Если текст выдержит тщательную проверку, вердикт экспертов будет аналогичным. Ранняя антихристианская пропаганда. По всей видимости, эбионит. [129]Написано по-гречески, предпринята попытка ославить Павла – исходя из этого, должно быть, эбионит. Конечно, это важно. Но не очень. Разве что в той степени, насколько это подтверждает Евангелия…
– Подтверждает Евангелия?! – Лео едва не закричал. Там, на Храмовой горе, заряженной мощью трех вероисповеданий, он едва не закричал. – Этот свиток древнее любого фрагмента Нового Завета! Он практически полон. разумеется, полон. Кое-какие концы не сходятся. Есть лакуны. Но это – именно то, чего следовало ожидать. В общем и целом, это звучит убедительно.И лет этому тексту больше, чем любому фрагменту любого Евангелия, больше, чем всей евангельской истории. Судя по всему, этот текст мог даже стать источникомбольшей части благовествований от Матфея, Марка и Луки. Господи, это просто кошмар!
– Людей, чья вера крепка, это не заденет, – ответил Откомб. – Это не затронет также людей образованных. Насколько я понял из твоего рассказа, они смогут объяснить все расхождения.
– Конечно. Это они всегда смогут. А что насчет остальных? Как это повлияет на обычных христиан?
Француз взглянул на него, и во взгляде его удивление намеренно сочеталось с упреком.
– А тебе какое дело до христианства? – спросил он.
А ведь и правда: какое дело ему? Ему, отлученному от церкви и смирившемуся с отлучением? Лео озирался по сторонам, словно ища ответ.
– Это слова Павла, верно?
– Мало ли что говорил Павел. И далеко не все его слова пришлись по вкусу современным либералам.
– И католикам-ортодоксам тоже. Особенно один абзац – · из Послания к филиппийцам. – Лео привел цитату, и слова жалили его, жгли его глаза и уязвляли разум. Он больше не мог с уверенностью сказать, во что верит и что думает. – «Итак, если есть какое утешение во Христе, если есть какая отрада любви…» Ты ведь сам знаешь этот стих.
– Безусловно.
– «…если есть какое общение духа, если есть какое милосердие и сострадательность, то дополните мою радость: имейте одни мысли, имейте ту же любовь, будьте единодушны и единомысленны». [130]
Француз засмеялся над ним.
– Ньюман, ты один из тех сентиментальных людей, которые представляют Иисуса Христа кем-то вроде социального работника, а христианскую веру – набором общепризнанных либеральных этических норм. Неудивительно, что ты лишился сана. – Откомб встал со скамьи. – Господь Всемогущий не либерал, месье Ньюман, – сказал он. – Господь Всемогущий – движущая сила всей Вселенной, а нашу Вселенную нельзя назвать либеральной. Но современный мир, похоже, этого не понимает. Я ни на йоту не верю твоему папирусу, Ньюман. Делай с ним что хочешь. Можешь опубликовать, и тогда будешь проклят. Церковь это переживет, как переживала все нападки в течение многих веков. Церковь переживет и тебя. – А затем, ужесобираясь уходить, француз вдруг замер. – Знаешь, как они называют тебя, Ньюман? Я имею в виду, твои бывшие братья во Христе. Знаешь?
Лео отмахнулся было, давая понять, что ему это неинтересно, но Откомб приблизился к нему и произвел контрольный выстрел:
– Ты же знаешь, как важны имена в нашей работе. Ты это знаешь. Имя Иисус означает «Яхве есть спасение», не правда ли? – Он протянул руку и ткнул пальцем в лицо Лео. – А тебя называют Иуда, Ньюман. Вот как тебя называют. Второй Иуда. И знаешь, что они делают?
– Что же?
– Они молятся за тебя.
Одиночество на Храмовой горе, на горе Мориа, у оси вращения планеты. Он вышел из сумрака на солнце, на платформу, что окольцовывает Гибралтарский купол. Купол ослепительно сверкал в солнечных лучах – исполинская вспышка, огненный шар, текучее золотое пламя. Шпиль взрезал облака, и небо кружило, точно весь мир вертелся вокруг этого стержня – вокруг места, где стоял Храм, где Иисус изгнал нечестивцев, где Бурак, конь Мухаммеда, ступил одним копытом, прежде чем вознестись к небесам, где Авраам за шиворот держал сына над обрывом. [131]Небо вращалось. Лео воздел очи горе, и небо закружило вокруг него, и в ушах заклокотали голоса, сотня голосов, тысяча, прямо за спиной, незримые голоса: обернувшись, он не увидел никого. Солнце взирало на него своим единственным беспощадным оком. Он не знал, откуда льется этот злокозненный свет: извне или из глубин его разума. Свет ослеплял, голоса клокотали, небо вращалось – и асфальт, отполированный стопами тысяч и тысяч пилигримов, отполированный солнцем, ветром и дождем, устремился ему навстречу…
Голоса не утихали. Иврит, арабский, английский. В общем шуме можно было различить лишь несколько слов: «американец», «англичанин» и «врач». Над собой Лео видел синюю форму. Кто-то оттащил его в тень.
– Мой конверт, – сказал он. – Мой конверт…
– С ним все в порядке.
– Он здесь.
Ему вложили что-то в руки. Лео оттащили в тень и стали задавать ему вопросы, словно это был настоящий допрос. Где он живет? Он не гражданин Израиля? Немец? Говорит ли он по-английски? А номер телефона у него есть? Ему нужна медицинская помощь? Как он себя чувствует? Кто-то всучил ему стакан воды – кто-то великодушный, друг, который доверяет тебе, когда остальные оскорбляют, друг, который утешает тебя, пока остальные идут на тебя войной. Прямо над собой Лео видел чье-то лицо: борода, усы, Темные глаза. Все в порядке? Обморок, да? Врач не нужен? Может, надо кому-то позвонить? Кто-нибудь нужен?
