Я всегда верила, что папа намеревался полностью восстановить здоровье ребенка и потом вернуть ее матери, которая, как он надеялся, будет настолько ему благодарна, что не станет осуждать этот обман.
Я хотела отговорить его от подобного шага, умоляла еще раз все хорошенько обдумать. Но не стала. Он казался таким уверенным, таким непреклонным. Я помогала ему хаживать за малышкой и очень быстро к ней привязалась. Папа был ею очарован. И не удивительно – девочка с первых дней жизни была очень похожа на свою мать – то же тонкое лицо, сонные глаза... Я боялась, что он не сможет расстаться с ней, и должна признать – будущее пугало меня.
Увы, час расставания так и не пробил. Ночью 11 февраля, когда я хлопотала вокруг малышки, отца вызвали к ее матери. Он вернулся через несколько часов и взял маленькую Элеонору (именно так мы ее назвали) на руки. Он молчал, в глазах стояли слезы. Я вышла, чтобы налить ему бренди, а когда вернулась, то обнаружила, что он ушел, забрав с собой ребенка. Опасаясь худшего, – того, что поступок отца стал известен и что он понес девочку ее матери, я села около огня и стала ждать. Мое сердце готово было выпрыгнуть из груди. Только некоторое время спустя я заметила у горящей головни клочок бумаги, смятый, будто кто-то специально бросил его в камин. Я не понимала значения слов, написанных на нем, пока на следующее утро не услышала новость.
Думаю, ее муж, охваченный горем, не заметил записки. Порыв отца, забравшего записку, я не могу объяснить, поскольку он не знает, что я видела и сохранила ее. Я не знаю, чувствует ли он вину за ее смерть и должен ли винить себя. Если кто-то и виноват, так это ее муж. Хотя, учитывая меланхолический склад ее характера, вряд ли кто-то смог бы сделать ее счастливой, не говоря уже о болезненном ребенке, требующем внимания и заботы. Конечно, папа и раньше сталкивался с теми, кто лишил себя жизни, и я подозреваю, что он не хотел, чтобы репутация несчастной женщины была запятнана и чтобы ее лишили права быть похороненной по христианскому обряду. Я уверена, что, оказав эту последнюю услугу, а именно объявив ее смерть несчастным случаем и уничтожив доказательство обратного, он пытался искупить свою вину.
Безусловно, я могу рассказать об этом Элеоноре, пока жив папа. Но я не знаю, стоит ли вообще когда-либо рассказывать ей об этом. В судьбу Элеоноры снова вмешивается смерть, но, по крайней мере, она избавит меня от необходимости принимать решение.
Твоя преданная сестра Дженет».
Колечко рыжих волос в медальоне. Пра-пра-пра-прабабушка Бетани. Возможно, прядь волос принадлежит вовсе не Дженет Маршалл. Это могла быть прядь самых знаменитых золотисто-рыжих волос в истории искусства.
Спина Наташи покрылась мурашками. Тень на фотографиях, сделанных в Литтл Бэррингтоне, когда Бетани изображала Офелию. Как Лиззи Сиддал. Теперь она проклинала себя за то, что не сохранила их. Так легко было вынести их из студии, спрятав под пальто!
Кто-то стучал в ее дверь, настойчиво и громко. Держа письмо в руке, Наташа пошла открывать.
На пороге стоял Джеймс.
– Ты что, оглохла?
В течение минуты она смотрела на его улыбающееся, усталое и небритое лицо, чтобы вернуться к действительности.
– Вчера вечером, – сообщил он. – Мэри только-только вернулась из архива, когда все началось.
Наташа обняла его за шею.
– Поздравляю.
Он продолжал улыбаться, и она засмеялась.
– Ну, давай, рассказывай подробно.
– Он родился в восемь вечера, дома. Семь фунтов и три унции.
– А Мэри?
– Она чувствует себя прекрасно.
– Когда можно их увидеть?
– Сейчас, если хочешь.
Мэри сидела в кровати. Шерстяной жакет был наброшен на плечи, волосы собраны в пучок на затылке. Она выглядела бледной и усталой, но в целом ничего не изменилось.
Ребенок лежал у нее на руках. Занавески были закрыты, ночник отбрасывал на стены розовые тени.
Наташа на цыпочках прошла к кровати, всмотрелась в маленькое красное сморщенное личико на фоне ночной рубашки Мэри, потрогала крошечную идеальную ручку, зажатую в кулачок. Она протянула палец, коснулась черного пушка волос на его макушке, потом посмотрела на Мэри.
– Он такой красивый, – прошептала она, потом нагнулась и легко поцеловала подругу в щеку.
Младенец засопел, пошевелился. Посмотрел на нее.
– Ну, здравствуй, маленький мужчина.
Случилось то, что случилось. Следующее поколение.
Когда Наташа смотрела в его голубые глаза, она не смогла удержаться от мысли: «Откуда ты пришел?»
Достаточно посмотреть на ребенка, чтобы начать верить в перевоплощения, существование души вне тела и тому подобное. Трудно поверить, что это крошечное существо создано из генов и отдельных клеток. По крайней мере, здесь этот ребенок был долгожданным для обоих родителей, он пришел в мир с перевесом в свою пользу.
– Как его зовут?
– Кьеран.
Младенец пискнул, и Мэри засунула свою маленькую грудь в крошечный ротик, который сразу замолчал и начал сосать. Наташа присела на плетеный стул рядом с кроватью, наблюдая за тем, как они смотрят друг другу в глаза. Они вдвоем создавали впечатление единого целого. Мать, кормящая дитя, – сюжет, тысячи лет вдохновлявший творцов любой национальности, на всех континентах.
Опыт, которого лишили Лиззи Сиддал.
Наташа по-прежнему держала в руках письмо и записку нынешнего доктора Маршалла. Его адрес и регалии были напечатаны в правом верхнем углу конверта. «Педиатр-консультант». Искупление грехов отца? Или, точнее, прапрадеда.
У молодого Джона Маршалла не было возможности рассказать Элеоноре правду. Он умер вскоре после Дженет, задолго до кончины своего отца.
Она сложила письма, открыла конверт, чтобы вложить листки и заметила в глубине еще одну бумажку. Обрывок, о котором упоминала Дженет в своем письме.
Маленький кусочек тонкой бумаги. Записка написана небрежным, прыгающим почерком, который Наташа не знала.
Однако слова были знакомыми. У Наташи замерло сердце:
Не прощайся со мной,
Я ухожу в неведомую землю,
Где наконец ты станешь моим.
Наташа направлялась в центр города, намеренно выбрав дорогу, проходящую как можно дальше от колледжа Эксетер.
Выставка откроется сегодня.
Корнмаркет скоро заполнится завсегдатаями январских распродаж, но рано утром здесь были только ранние пташки со своими большими сумками. Наташа пересекла Бомонт-роуд и заблаговременно, до открытия, подошла к дверям музея Эшмолин. Другой ранний посетитель поднимался по широким ступеням между дорическими колоннами, и Наташа поспешила вслед за ним.
Она с трудом сдерживала нетерпение. Ее ожидала находка, о которой мечтает каждый историк. Разгадка тайны, которая искушала исследователей более ста лет.
В справочном бюро, находившемся у мраморного входа, ей сказали, что рукописи и наброски Лиззи Сиддал хранятся в зале гравюр и эстампов, что необходимо подать заявку по телефону, если она хочет увидеть их. Она наблюдала, как девушка набирала номер, объясняла, какой экспонат понадобился посетительнице, затем положила трубку. «Следуйте за мной».
Наташа хорошо знала этот музей. Ее провели по главной лестнице на второй этаж, мимо Египетского зала, выставки древнегреческих ваз, памятников материальной культуры из Европы эпохи инквизиции, затем вниз по черной лестнице в маленький коридор и фойе с несколькими дубовыми дверями. Провожатая открыла одну из них и показала длинное тихое помещение. Вдоль стен стояли полки с ящиками, наполненными старыми книгами и гравюрами в рамках.
В дальнем конце комнаты Наташа снова увидела Лиззи, взирающую на мир из своего позолоченного окна. Это был оригинал портрета, включенного во все сборники эскизов Россетти. Копия этой картины висела в углу комнаты в Блэкфраерс.
Наташа представила, как Лиззи, подняв свои большие печальные глаза, с интересом наблюдает за происходящим.
Читатели, натянув на руки белые нитяные перчатки, делали записи в своих тетрадях, рассматривали содержимое больших ящиков, выставленных на длинном полированном деревянном столе в центре комнаты. Рукописи и наброски, акварели и карты в деревянных рамках были расставлены тут же.
Девушка поднялась по стремянке, достала какой-то ящик, который затем отдала Наташе вместе с парой белых перчаток.
Наташа подошла к столу, поставила ящик и осторожно сняла крышку. Ее взгляду предстали несколько картин и набросков.
От прикосновения к рисункам впечатление было намного более острым, чем от простого созерцания, когда они висят под стеклом на стене галереи. В них была незавершенность и непосредственность. У Наташи закружилась голова от возможности в одиночестве и на таком близком расстоянии рассматривать беглые наброски и памятные зарисовки, которые Лиззи наверняка не собиралась выставлять на всеобщее обозрение. Именно здесь можно было легко представить, как она торопится найти свой блокнот с листами рисовальной бумаги, как рисует каждый штрих, стараясь запечатлеть мгновенный образ, прежде чем он исчезнет.
