– Послушайте меня, синьор Перуджа, – Загорский говорил теперь нормальным голосом, разве что чуть более участливым, чем обычно. – Я на своем веку видел множество художников, поэтов, музыкантов. Но ни один их них не смог стать гением ни благодаря алхимии, ни благодаря договору с Сатаной. Поверьте мне, единственная алхимия, способная создавать шедевры, это алхимия таланта и труда, все остальное – выдумки, способные довести человека до умопомрачения.
Перуджа кивнул, лицо его прояснилось. Теперь, после разговора с господином Загорским, он и сам видит, каким диким и бесчеловечным был его план. Однако поначалу все это казалось ему очень убедительным, он был уверен, что его коснулась десница Божия, что он станет участником Великого делания, что он, наконец, воплотит в жизнь опус магнум величайшего гения всех времен и народов, и сам станет этим гением. Но теперь он уже сомневается, он не знает, что делать и то, что казалось ему безусловным и истинным, уже не кажется таковым.
– Н-да… Так ложная мудрость мерцает и тлеет пред солнцем бессмертным ума, – загадочно продекламировал Нестор Васильевич по-русски. Потом посмотрел на Ганцзалина. – Ну, и как, по-твоему, нам теперь поступить?
Ганцзалин пожал плечами: что значит – как? Сдать преступника властям, вернуть картину в Лувр и получить свои законные 65 тысяч франков вознаграждения.
Действительный статский советник слегка нахмурился: это значит, им придется выдать несчастного безумца, который сидит сейчас перед ними. Неужели Ганцзалину его не жалко?
– А что мы можем поделать? – удивился помощник. – Просто взять картину и тайком вернуть ее в Лувр, который сейчас охраняется лучше, чем райские врата? А если нас поймают на этом благородном деле? Все решат, что мы и есть похитители. Мы просто не смогли сбыть картину с рук и решили тайком подбросить назад, как делают воры с пустым кошельком…
Загорский согласился, что в таком виде идея эта выглядит весьма сомнительно. Однако у него есть другой план, который позволит вернуть картину и, если не спасти синьора Перуджу, то, по крайней мере, смягчить его участь. Сказав так, он повернулся к итальянцу.
– Ну вот что, господин Перуджа, вы, теперь, конечно, понимаете, что картину придется вернуть, – проговорил он решительно.
Перуджа кивнул – как показалось Ганцзалину, с некоторым облегчением.
– Мы не можем скрыть ваше имя, потому что в противном случае в краже заподозрят нас, – продолжал действительный статский советник. – Однако, мы устроим все так, что вина ваша покажется суду минимальной. Итак, я дам вам адрес одного коллекционера, зовут его Марио Фрателли. Вы напишете синьору Фрателли с предложением продать ему «Джоконду» – но не копию, а оригинал. Подпишитесь… как же вам подписаться? Ну, скажем, Леонардо да Винченцо.
– И что будет дальше? – спросил заинтригованный Перуджа.
– Очень вероятно, что он заинтересуется вашим предложением и захочет установить подлинность картины. При помощи экспертов… ну, скажем, из галереи Уффици, подлинность вашей Джоконды будет легко установлена. После этого картину конфискуют, а вас арестует полиция. На допросе вы скажете буквально следующее. Как известно, в последние годы по разным уголкам Италии возили множество национальных шедевров, демонстрируя их широкой публике. Так вот, люди, которые возили эти шедевры, говорили, что это далеко не все, что многие из них были захвачены и увезены в другие страны – в первую очередь, во Францию. Случилось это во время наполеоновских войн. Среди картин, вывезенных из Италии Наполеоном, была и «Джоконда».
– Но это же не так! – воспротивился Перуджа. – Все знают, что картина была продана еще Франциску Первому…
– Как говорил Аристотель, известное известно немногим, – невозмутимо отвечал действительный статский советник. – Вы простой человек, и не обязаны знать все на свете. Вы знали только, что император Наполеон во время своих военных походов ограбил Италию, он увез оттуда множество художественных ценностей. Поняв это, вы, как патриот Италии, захотели восстановить справедливость. И начать вы решили с того, чтобы вернуть на родину шедевр Леонардо да Винчи. Кроме того, добавьте на допросе, что вы украли картину потому, что улыбка Джоконды напоминает вам улыбку девушки, в которую вы были влюблены в ранней юности.
– Вы думаете, все эти резоны убедят полицию в том, что я невиновен? – осторожно осведомился Перуджа.
– Нет, конечно, – невозмутимо отвечал Загорский. – Но итальянцы – во-первых, сентиментальны, во-вторых, большие патриоты. И тот факт, что вы украли картину не ради выгоды, а из соображений романтических и патриотических, привлечет на вашу сторону симпатии всей Италии. Судьи, которые будут вас судить, тоже будут итальянцами и патриотами. По некотором размышлении они решат, что вина ваша не так уж велика и дадут вам… я думаю, не больше года тюремного заключения. Картину вернут в Лувр и, таким образом, проблема будет решена ко всеобщему удовлетворению. Вас устраивает подобный поворот событий?
Перуджа печально покачал головой. Нет, конечно, его это не устраивает. Он предпочел бы чтобы душа Леонардо да Винчи возродилась в его теле.
– Но вы ведь уже поняли, что это невозможно, – нетерпеливо заметил действительный статский советник.
Перуджа кивнул: да, он понял. И понял это окончательно и бесповоротно.
– Таким образом… – начал Загорский.
– Таким образом, я сделаю все так, как вы сказали, и да сохранит меня Пречистая Дева, – смиренно проговорил Перуджа.
Когда спустя полчаса действительный статский советник и его помощник вышли на улицу, Ганцзалин пожал плечами.
– И все равно не понимаю, зачем было его спасать, – проговорил он. – Если он просто вор, его место в тюрьме, если безумец – в доме скорби.
Загорский некоторое время молчал, шагая по бульвару, потом взглянул на Ганцзалина, улыбнулся и сказал:
– Во-первых, в доме скорби он может сойти с ума окончательно. Во-вторых, если бы мы занимались только расследованием преступлений и ничем больше, нам не нужно было бы быть тем, кто мы есть.
– А кто мы есть? – заинтересовался Ганцзалин.
– Время покажет, – уклончиво отвечал Нестор Васильевич.
Некоторое время Ганцзалин шел рядом молча, потом вдруг встал посреди улицы, как вкопанный, и с легким ужасом посмотрел на хозяина.
– А как же 65 тысяч франков, обещанных тому, кто найдет картину? Вы все устроили так, что мы теперь их не получим…
– Я полагаю, это даже к лучшему, – безмятежно отвечал Загорский. – Как говорит пословица, чужих денег нам не надо, а наши мимо нас не пройдут.
Он перевел глаза с Ганцзалина и внезапно увидел метрах в пяти от себя милую молодую барышню: темно-каштановые вьющиеся волосы, чуть скуластое личико, чуть вздернутый носик, алые свежие губы и живые очаровательные глазки. Барышня с ужасом глядела на Ганцзалина.
– Бонджорно, синьора Манчини, – проговорил Ганцзалин, вежливо приподнимая шляпу и любезно оскалив зубы.
Услышав это, с виду совершенно безобидное приветствие, кружевница Бьянка Манчини – а это, несомненно, была она – не оглядываясь, бросилась наутек, башмачки ее стучали по мостовой, как копытца.
– Ты опять за свое? – нахмурился Загорский.
– Я всего-навсего поздоровался, – отвечал Ганцзалин, но вид у него сделался хитрый и довольный. – Что ни говорите, а я умею производить впечатление на людей. Больше двух лет прошло, и знакомство наше было совсем мимолетным, но меня все еще помнят. И благодаря этому у нас повсюду есть друзья.
– Несомненно, – согласился Нестор Васильевич. – Однако я бы на твоем месте держался от таких друзей подальше, иначе они, того и гляди, сдадут тебя в полицию, как это было в прошлый раз…
Заключение
Генерал Воронцов
Воронцов вызвонил Волина прямо посреди рабочего дня.
– Есть кое-что по твоему делу, – буркнул он, – приезжай.
Старший следователь только головой покачал – ну, а как еще прикажете на такое отвечать?
