Хуже всего было то, что теперь он не мог напечатать даже небольшой статьи в «Берлингтон мэгэзин», как собирался — все, абсолютно все факты были уже опубликованы как минимум по одному разу. Аргайл начал избегать общества друзей и снова взялся за диссертацию «Жизнь и время Карло Мантини, 1675—1729 гг.». Конечно, без прежнего вдохновения: теперь она была не более оригинальна, чем сюжет о Ромео и Джульетте, но он уже проделал слишком много работы, чтобы оставить свой труд незаконченным.
Аргайл не ошибся в предположениях насчет Бирнеса. При всей своей нарочитой скромности тот не упустил случая превратить процесс реставрации картины в настоящее шоу. Он пригласил лучших музейных реставраторов, чтобы снять с бесценного творения Рафаэля слой Мантини и защитный слой лака. Все телевизионные каналы подробно освещали ход реставрационных работ. Зрителям показывали суперсовременную лабораторию, в которой команда профессионалов в белых халатах колдовала над пробирками в поисках нужных составов. Затем пошли репортажи о том, как специалисты кропотливо восстанавливают шедевр мастера.
Общественность уже знала, что под изображением Мантини обнаружен портрет Елизаветы ди Лагуна — любовницы молодого маркиза ди Парма и, по слухам, первой красавицы своего времени. И если волшебная кисть Рафаэля могла сделать прекрасной как Венера даже не очень привлекательную женщину, то каким должен быть портрет такой совершенной модели, как Елизавета ди Лагуна? Искусствоведы высказывали смелые догадки, широко обсуждая тему во всех изданиях, от «Лондон стэндард» до «Балтимор сан». Некоторые даже полагали, что новый шедевр сбросит с пьедестала лучшей картины в мире саму «Мону Лизу» великого Леонардо.
Тем временем начали подтягиваться потенциальные покупатели. Первыми заявили о своем интересе представители Лувра. Вскоре стало известно, что в торгах готовы принять участие два крупных нью-йоркских банка и три пенсионных фонда из Токио. Явно стараясь отпугнуть возможных конкурентов, музей Гетти в Малибу-Бич намекнул, что не посчитается ни с какими расходами — лишь бы получить картину в собственность. И множество более мелких миллионеров и миллиардеров начали подбивать дебет с кредитом, прикидывая, с какой прибылью можно будет перепродать картину через несколько лет и сумеют ли они в принципе позволить себе такую покупку. Многие решили, что сумеют.
Когда шедевр наконец предъявили публике, действо было срежиссировано до мельчайших деталей. Торжество состоялось в огромном зале заседаний отеля «Савой» на Стрэнде. Картина стояла на возвышении, покрытая белой тканью. Первым номером в программе шла пресс-конференция, на которую пригласили газетчиков, тележурналистов, музейных и научных сотрудников со всех концов света. Главный куратор Лувра сидел между представителем «Ассошиэйтед пресс» и крупнейшим японским коллекционером Ягамото, специалист по западному искусству из Дрезденской галереи теснился между вспотевшим репортером одного из лондонских таблоидов и своим соперником из очень богатого музея на Среднем Западе в Америке.
Сначала присутствующих угостили шампанским — шикарный жест Бирнеса, после чего им пришлось выслушать в его исполнении порядком уже набившую оскомину историю картины: сначала трогательный рассказ о том, как долгие годы она висела над алтарем в заброшенной римской церкви, скрытая под другим изображением, и затем — драматический: о самой грандиозной афере всех времен и народов. Бирнес знал свое дело, хотя внешне не соответствовал общепринятому представлению о знаменитом коллекционере. Сторонний наблюдатель никогда бы не догадался, что этот невысокий застенчивый человек в очках в роговой оправе и с лысой, нервно подрагивающей головой — известный ценитель искусства и ловкий делец.
«Впрочем, он также не похож и на макиавеллевского злодея, каким его представил мне Аргайл», — думала Флавия, пристально разглядывая его со своего места в пятнадцатом ряду. Она пришла сюда в основном из любопытства; пресс-конференция совпала с одним из ее визитов в Лондон для неформального общения с коллегами из аналогичного управления лондонской полиции.
Узнав, что следить за порядком на презентации картины будут ее коллеги, Флавия попросила их раздобыть ей приглашение. Бирнес не смог отказать полиции, благодаря чему сейчас Флавия сидела и слушала заключительную часть его выступления. Затем он передал слово профессору, специалисту по эпохе Возрождения Джулиану Хендерсону, и тот зачитал доклад, суть которого сводилась к тому, что картина, без сомнения, принадлежит кисти Рафаэля и воплощает в себе гуманистический идеал женской красоты.
Журналистская братия, не привыкшая к столь пространным лекциям, затаив скуку, вежливо слушала; фотографы делали свое дело. В заключение Хендерсон провел сравнительный анализ нового портрета с другими портретами Рафаэля и обнародовал еще одно связанное с ним открытие: оказалось, что Елизавета ди Лагуна послужила также моделью для портрета Сапфо на фреске «Парнас» в Ватикане. Данная находка, добавил лектор, на десятилетия обеспечит работой историков, специализирующихся на периоде Высокого Возрождения в Италии.
Под легкие смешки и прохладные аплодисменты профессор вернулся на свое место, а Бирнес направился к картине.
Флавию уже начал утомлять этот затянувшийся спектакль, и она подумала, что еще одной речи просто не выдержит. Но Бирнес, видя, что терпение публики уже на пределе, театральным жестом сорвал покров с картины, и зал в едином порыве ахнул. Сотни глаз и камер сошлись в одной точке.
Через несколько месяцев, благодаря широкому освещению в прессе, не было человека, который не знал бы, как выглядит самый знаменитый в мире портрет. Но сейчас люди, сидевшие в зале, чувствовали себя первооткрывателями. На портрете была изображена женщина редкой, необыкновенной красоты. Флавия с пятнадцатого ряда не могла разглядеть ее как следует, но видела, что это поясной портрет. Женщина слегка наклонила голову вправо, ее светлые волосы были собраны сзади легким узлом, прикрывая левое ухо. Левой рукой она притронулась к ожерелью на шее. Тесно облегающее фигуру платье помпезного красного цвета резко выделялось на традиционном фоне. Модель — худощавая, без малейшего намека на полноту, отличающую большинство мадонн Рафаэля, — сидела в комнате. Слева за спиной у нее располагалось окно, в котором виднелись поросшие лесом холмы, справа стоял стол, за ним свисала портьера. Фигура сидящей женщины излучала удивительное спокойствие с легким оттенком чувственности, который почти всегда присутствует в моделях Рафаэля.
Но более всего Флавию поразила реакция публики. Никто не восхищался плавными мазками, мастерской передачей полутонов, великолепной организацией пространства. Все молча, влюбленными глазами созерцали картину — довольно странное поведение для перекупщиков. Флавия тоже заразилась общим восторгом. Картина, как и вся ее история, была необыкновенно романтична. Образ прекрасной женщины, созданный почти полтысячелетия назад и затем утерянный на целых триста лет, не мог не захватить воображение. Флавия даже почувствовала, что прощает Бирнеса.
Энтузиазм, с которым была встречена «Елизавета», продлился до самого аукциона, устроенного месяц спустя в главном зале торгового дома «Кристи». Это событие также превзошло все ожидания.
Аукционисты знали свое дело. Они отпечатали роскошные цветные каталоги, установили связь с аукционами в Швейцарии, Нью-Йорке и Токио и организовали прямую трансляцию на восемь стран, придав событию статус величайшей важности. Как и большинство хороших продавцов, аукционисты обладали чувством стиля. В программках было скромно указано: «Масляные картины и рисунки старых мастеров шестнадцатого и семнадцатого веков». «Елизавета» шла в списке лотов под двадцать восьмым номером. Единственным отличием ее от других лотов было отсутствие стартовой цены.
На аукцион съехались покупатели самого высокого ранга. Лондонские аукционы сильно разнятся по стилю, происхождению и назначению. Есть дешевые, расположенные, например, в районе Марилебона [2], клиентуру которых составляют небритые парни, собирающиеся там поболтать, съесть пару сандвичей и заодно прикупить средненькую картину за несколько сотен фунтов.
И есть аукционы высшего класса, занимающие роскошные особняки в районе Сент-Джеймсского дворца, где большую медную дверь открывает швейцар в дорогой униформе, служащие разговаривают с заметным оттенком превосходства, а клиентуру составляют люди, для которых приобретение картины стоимостью в несколько сотен тысяч фунтов — рядовая покупка. Правда, здесь тоже в основном действуют перекупщики, но это уже аристократы в своей профессии — у них есть собственные галереи на Бонд-стрит, Пятой авеню или на Рю де Риволи. Это люди, которые могут безбедно жить, продавая несколько картин в год. Как правило, у них есть собственные фирмы — не компании и ни в коем случае не магазины, — образовавшиеся еще в прошлом веке. Конечно, от этого они не стали честнее и в случае необходимости способны без колебаний преступить закон, но обставляют они свои махинации интеллигентнее и обходительнее, чем прочие их коллеги, и в более дорогих и красивых декорациях.
