Ознакомительная версия.
Ей всегда доставались только обноски, кое-как подогнанные наряды старших сестер, да и этого в последнее время не случалось. Но нельзя, чтобы жених подумал, будто Иванцовы совсем уж обнищали. Придется ведь представить Владимиру Лежечеву и младшую дочь, факт ее существования не скроешь, коли они будут в родстве. Все говорили об этом так, будто сватовство уже состоялось и осталось только дать согласие жениху. Конечно, никакого туалета из города для Шурочки выписано не будет, много чести, но платье по такому случаю ей перешьют вполне достойное, то, которое Мари надевала пару раз, не больше. Оно ей не шло, потому что было голубого цвета, и в груди велико. Мари была в нем похожа на поганку: кожа с синевой, в глубоком вырезе торчат ключицы. Голубое платье решили отдать Шурочке. Ушивала и укорачивала его Варька, а маменька взялась руководить. А та, которой оно предназначалось, опять проштрафилась!
– Явилась! – грозно сказала Евдокия Павловна, едва завидев дочь. И по ее лицу Шурочка поняла, что Варька уже донесла. – Ну? Показывай?
– Что, маменька?
– Показывай, что ты читала!
– Книжку, маменька.
– Где взяла?
– В библиотеке, где ж еще?
– Врешь! Я велела не пускать тебя туда! Нечего тебе там делать! Сиди за пяльцами, приданое сестрам вышивай!
– Так их еще и замуж никто не берет.
– Молчать! – взвизгнула Евдокия Павловна.
– Да ладно вам, барыня, браниться. Гляньте-ка лучше, какая красота! – позвала Варька, любуясь своей работой.
– А ну? – поднялась из кресла грузная, страдающая одышкой Евдокия Павловна. А ведь ей было немногим более сорока. Но выглядела она плохо и винила в этом младшую дочь. Именно вследствие преждевременных родов и приключившейся вслед за этим горячки Евдокию Павловну стали одолевать различного рода болезни, в том числе одышка и нездоровая полнота.
Шурочка краем глаза глянула на платье. Мода на романтизм требовала от любого наряда обилия оборок и прочего рода деталей, кои подчеркивали бы в девицах хрупкость и бестелесность. Да пойдет ли ей это?
– Надень, – велела маменька, смирив гнев на милость.
При помощи Варьки Шурочка втиснулась в платье. Недозволенная книжка тут же была забыта, рука Евдокии Павловны сама собой потянулась поправить оборку. Все же она была женщиной.
– Барышня, да вы красавица у нас, – ляпнула Варька.
– Молчать! – взвизгнула Евдокия Павловна. – Молчать, не сметь! Нехороша она! Совсем нехороша! Красавица у нас Мари!
– Да что ж вы, барыня, так разволновались? Я же просто так сказала, не подумавши.
– Вот и думай в следующий раз. А то я тебе язык-то мигом укорочу.
А в голубом Шурочка и впрямь была прелестна. Глаза засияли еще больше, губы приоткрылись, а щеки от волнения зарумянились. Ведь это было ее первое настоящее платье! В нем можно и на бал! Кружева только добавить, да кое-где подправить. Но это она и сама сделает, даже лучше Варьки. Лишь бы заполучить это платье! Евдокия Павловна почувствовала, что силы ее оставляют и со стоном опустилась обратно в кресло:
– Жара-а… Ох, дышать больно. Что же в груди-то тебе так тесно? Сама худющая, а здесь расставлять пришлось. C,est surprise! Bleu clair … – произнесла она с тяжелым вздохом.
Про голубое и сюрприз Шурочка поняла, уроки французского она прослушала все, правда за дверью. И решилась попросить ожерелье с бирюзой, которое давно уже приметила у маменьки в шкатулке. Как бы оно подошло к этому голубому платью!
– Его наденет Мари, – нахмурилась Евдокия Павловна. – И не думай. Не к лицу тебе драгоценности.
– А Мари не к лицу голубое.
– Тогда его Софи наденет. Или Долли.
– Ну, жёвузанпри донэмуа!
– Это еще что такое?! Молчать! – тяжело задышала Евдокия Павловна, услышав от дочери просьбу, отдать ожерелье на французском языке. – Ты говоришь с безобразным акцентом! И коверкаешь слова! Откуда ты вообще знаешь язык?
– Маменька, я же не глухая.
Силы оставили Евдокию Павловну, пот струился по лицу.
– Ох, тяжко, – застонала она. – Вот что значит кровь… Чтобы он не говорил, – произнесла она одними губами. – Это ведь тоже моя дочь. – И вдруг смилостивилась: – Ладно, бери. Ожерелье-то простенькое. А Мари наденет жемчуга, коли поедет на бал. Говорят, у Соболинских нынче именины. Федосья Ивановна не скупится, непременно будут и музыканты, и танцы. О-ох! Как тяжко-то! Жара-а-а…
Со скандалами, но Евдокии Павловне удалось-таки сохранить шкатулку с драгоценностями. Самые ценные камни, правда, давно уже были проданы, но кое-что осталось. Давно уже муж подбирался и к жемчугам, но Евдокия Павловна стояла на смерть. Ведь это было единственное, что ей осталось на память от бабушки и матери. На том и порешили: показать товар лицом. Всем сестрам – новые платья! И младшую дочку богатому соседу представить в перешитом голубом платье. Так ее дурные манеры будут прикрыты кружевами, но главное, чтобы рот держала на замке…
…Молодой помещик Владимир Никитич Лежечев стал объезжать соседей вскоре после того, как прибыл в свое имение на постоянное жительство. Никто не знал, что у него на уме? То ли это визиты вежливости, то ли он и впрямь присматривает себе невесту? Но не прошло и двух недель, как его уже объявили достойнейшим молодым человеком. Иванцовы еще не видели его ни разу, но уже знали, что Лежечев почтителен, скромен, приятен и вовсе не похож на военного. Скорее, на джентльмена. Наконец пришел и их черед, в усадьбу вкатились щегольские дрожки, и Евдокия Павловна от волнения забыла все французские слова. Выдавила только:
– Мсье Лежечев… – и широким жестом обвела стоящих тут же дочерей: вот, мол, все, что у меня есть. Все мое богатство.
Владимир на отличном французском языке отвесил цветистые комплименты всем четырем сестрам. Мари, Софи, Жюли и Долли зарумянились разом и защебетали. Шурочка была в это время в саду, о ней и не вспомнили, занявшись гостем. Голубое платье она надела с утра и, воспользовавшись минутной слабостью маменьки, взяла из шкатулки с драгоценностями ожерелье с бирюзой. Она увлеклась чтением и тоже обо всем забыла. А ожерелье лежало в книжке вместо закладки.
– Барышня Шурочка! Жених приехал! – Опять эта Варька! Какая же вредина!
– Не мой.
– Барышня! Все уже чай пить садятся! Барыня ругаются, а барин брови хмурит. Вас велят к столу.
– Ах да, Жюли. – Шурочка со вздохом вытащила из книжки ожерелье. – Застегни.
– Все равно вы, барышня, красавица, – вздохнула Варька, справившись с хитрой застежкой. – Только маменьке не говорите, что я вас хвалила, а то мне попадет.
– Не скажу. Так ты говоришь, они уже за столом сидят? О чем же беседуют?
– Я, барышня, не понимаю. Не по-нашему говорят.
Шурочка представила постное лицо сестрицы Мари, ее умные речи на безупречном французском языке и фыркнула. Нет, надо его от нее отвлечь. Его – это жениха. Если уж суждено Владимиру Лежечеву жениться на ком-нибудь из сестер Иванцовых, то пусть это будет несчастная и некрасивая Жюли. Шурочка, правда, не представляла пока, как этого добьется, но была полна решимости. Добыть во что бы то ни было Жюли жениха! Она шла по тропинке и улыбалась.
Было чудесное июньское утро. С начала месяца погода установилась ровная и приятная: и солнышко светило, и дождик землю поливал. Короткий, летний, теплый, похожий на слезы юной девы. Не ненастье, а беспорочная короткая печаль, после которой радость летнего дня еще ярче. Все и радовалось, цвело, росло, тянулось к солнцу. Благодать, одним словом! Истинная благодать!
Василий Игнатьевич и все его соседи погодой были довольны. Земля обещала немыслимую щедрость в это лето, как бы только не сглазить. Разумеется, на веранде говорили о погоде и будущем урожае. А Шурочке хотелось крикнуть во весь голос: «Люди! Посмотрите вокруг! Уже сирень отцвела, какое несчастье! Зато жасмин под моими окнами пахнет так, что хочется невидимыми нитями пришить его тонкий аромат к своему платью, чтобы он никуда не делся. Я хочу лето всегда! Как оно коротко! И как это плохо! А мне уже семнадцать! Люди! Что же нам всем делать? Ведь все проходит, и как быстро! И какое же это счастье – лето!»
Она не вошла, влетела птицей на веранду и первым делом отыскала взглядом сокровище, за которым охотятся все незамужние женщины уезда. И разочарованно вздохнула. Владимир Лежечев не произвел на нее впечатления: роста невысокого, лицо простое, под левым глазом большая родинка, не сказать, бородавка, и глаза серые, невыразительные. Шурочка ожидала увидеть щеголя, красавца, в мундире и при эполетах. В общем – ах! Потом спохватилась: какие эполеты? Он же вышел в отставку! Но и военной выправки во Владимире Лежечеве не замечалось. Был он уж очень скучен. Именно скучен. И обычен. Казалось, что всю жизнь он прожил здесь же, в уезде, не видел обеих столиц, не вращался в высшем свете и не танцевал на балах, разбивая сердца столичных красавиц. Трудно представить женщину, которая могла бы им увлечься. И смотрел он на Шурочку как-то странно, этот взгляд она не понимала. Впрочем, одет Владимир Лежечев был по столичной моде, острижен коротко, а галстук повязывал, как настоящий денди, что наводило на определенные мысли. Шурочка даже заподозрила его в тайной меланхолии и модной разочарованности. И приободрилась.
Ознакомительная версия.
