Старый знакомец визиту Фандорина очень обрадовался, однако сказал, что желал бы использовать Эраста Петровича на ином поприще.
— Знатоков Японии, конечно, не хватает, как и многого другого, — сказал генерал, часто моргая красными от недосыпания глазами, — но есть прореха ещё худшая — на самом, пардон, интимном месте. Если б вы знали, милый мой, в каком бедственном состоянии пребывает наша система контршпионажа! В действующей армии кое-как ещё наладилось, но в тылу — мрак и ужас. Японские агенты повсюду, действуют нагло, изобретательно, а ловить их мы не умеем. Опыта нет. Мы-то привыкли к шпионам чинным, европейским, которые служат под прикрытием посольств да иностранных компаний. Азиаты же нарушают все правила. Я вот за что больше всего боюсь, — понизил голос большой человек, придвинувшись. — За наши пути сообщения. Когда война идёт в десяти тысячах вёрст от заводов и призывных пунктов, победы и поражения зависят от железных дорог, главной кровеносной системы государственного организма. Одна-единственная артерия на всю империю — от Питера до Артура. Чахлая, вяло пульсирующая, подверженная тромбам, а хуже всего то, что почти незащищённая. Эраст Петрович, дорогой, я тут двух вещей страшусь: японских диверсий и российского разгильдяйства. Опыта по оперативной работе вам, слава Богу, не занимать. И потом, мне докладывали, вы в Америке на инженера выучились. Впряглись бы, а? На любых условиях. Хотите — восстановим вас на государственной службе, не хотите — оставайтесь вольным стрелком. Выручите, подставьте плечо.
Так Фандорин попал на службу в столичное Жандармско-полицейское управление железных дорог, и именно что в качестве «вольного стрелка», то есть консультанта, не получающего жалованья, однако обладающего весьма обширными полномочиями. Задача перед консультантом была поставлена такая: разработать систему обеспечения безопасности путей сообщения, опробовать её в подведомственной зоне и затем передать для использования всем жандармским железнодорожным управлениям империи.
Дело было хлопотное, мало похожее на прежние занятия Эраста Петровича, но по-своему увлекательное. В ведении управления находилось 2000 вёрст путей, сотни станций и вокзалов, мосты, полосы отчуждения, депо, мастерские — и всё это нужно было охранять от возможных посягательств противника. Если в губернском жандармском управлении служили несколько десятков сотрудников, то в железнодорожном — более тысячи. И размах, и ответственность несопоставимые. Кроме того, по должностной инструкции железнодорожные жандармы освобождались от функций политической полиции, а это для Фандорина было очень важно: он не любил революционеров, но с ещё большим отвращением относился к методам, посредством которых Охранка и Особый отдел Департамента полиции искореняли нигилистическую заразу. В этом смысле служба в Жандармском железнодорожном ведомстве представлялась Эрасту Петровичу делом чистым.
О путях сообщения Фандорин знал немного, но и совершенным дилетантом считаться не мог. Все-таки дипломированный инженер по двигающимся машинам, да и лет двадцать назад, расследуя одно запутанное дело, под видом практиканта прослужил некоторое время на дистанции.
За минувший год «вольный стрелок» добился многого. Были учреждены жандармские караулы на всех поездах, включая пассажирские; обеспечен особый режим охраны мостов, тоннелей, разъездов и стрелок, созданы летучие дрезинные бригады, и прочее, и прочее. Новшества, вводимые в столичном управлении, быстро перенимались прочими губерниями, и до сих пор (тьфу-тьфу-тьфу) не произошло ни одной крупной катастрофы, ни одной диверсии.
Хотя должность у Фандорина была странная, в управлении к Эрасту Петровичу успели привыкнуть и относились с пиететом, называли «господин инженер». Начальник, генерал-лейтенант фон Кассель, привык во всем полагаться на своего консультанта и не принимал без него никаких решений.
Вот и сейчас Леонтий Карлович поджидал своего помощника на пороге кабинета.
Завидев в конце коридора высокую, стремительную фигуру инженера, бросился навстречу.
— Надо же, чтоб именно на Тезоименитском! — крикнул генерал ещё издалека. — Ведь мы писали министру, предупреждали, что мост ветх, ненадёжен! А он мне выговаривает, грозится: мол, если окажется, что японская диверсия, — под суд. Какая к лешему диверсия? Тезоименитский мост не ремонтировался с 1850 года! Вот вам и пожалуйста: не выдержал тяжести эшелона, перевозившего тяжёлую артиллерию. Орудия попорчены. Много погибших. А хуже всего, что нарушено сообщение с Москвой!
— Хорошо, что здесь, а не за Самарой, — сказал Эраст Петрович, входя за фон Касселем в кабинет и прикрывая дверь. — Тут можно по объездному пустить, через новгородскую линию. Да точно ли, что обвалился, что не диверсия?
Леонтий Карлович поморщился:
— Помилуйте, какая диверсия? Уж вы-то должны знать, сами инструкцию разрабатывали. На мосту караул, каждые полчаса проверка рельсов, на тормозных площадках поездов дежурные жандармы — у меня на территории полный порядок. Вы скажите лучше, что это за напасти на несчастное отечество! Ведь и так из последних сил тужимся. Цусима-то, а? Читали корреспонденции? Полный разгром, а ни одного вражеского корабля не потопили. Откуда она только взялась, Япония эта. Когда я службу начинал, про такую страну никто и слыхом не слыхивал. И вот, в считанные годы, раздулась, как на дрожжах. Виданное ли дело?
— П-почему же не виданное? — ответил Фандорин с своим всегдашним лёгким заиканием. — Япония начала модернизироваться в 1868 году, тридцать семь лет назад. От воцарения Петра до Полтавы прошло меньше. Раньше не было такой державы — Россия, а тут вдруг взяла да выросла — и тоже, как на д-дрожжах.
— А, бросьте, это история, — махнул рукой генерал и размашисто перекрестился. — А я вам вот что скажу. Карает нас Господь за грехи наши. Жестоко карает, как египетского фараона, злочудесными напастями. Ей-богу, — тут Леонтий Карлович оглянулся на дверь и перешёл на шёпот, — проиграли мы войну.
— Не с-согласен, — отрезал Эраст Петрович. — Ни по одному пункту. Ничего злочудесного не произошло. Это раз. Случилось лишь то, чего следовало ожидать. Что Россия не выиграла ни одного сражения, неудивительно. Было бы чудо из чудес, если б выиграла. Наш солдат хуже японского — уступает и выносливостью, и обученностью, и боевым духом. Русский офицер, положим, неплох, но японский-то просто великолепен. Ну а про генералов (не примите на свой счёт, ваше превосходительство) и говорить нечего: наши жирны и б-безынициативны, японские поджары и нахраписты. Если до сих пор мы ещё как-то держимся, то лишь благодаря тому, что обороняться легче, чем наступать. Но не беспокойтесь, Леонтий Карлович. Хоть сражения мы и проигрываем, в войне все-таки победим. И это д-два. Мы неизмеримо сильнее японцев в главном: у нас экономическая мощь, человеческие и природные ресурсы. Время работает на нас. Главнокомандующий Линевич действует совершенно правильно, не то что Куропаткин: затягивает кампанию, наращивает силы. Японцы же чем дальше, тем слабее. Их казначейство на грани банкротства, коммуникации растягиваются всё больше, резервы иссякают. Нам всего-то и нужно, что уклоняться от больших сражений — и победа в к-кармане. Не было ничего глупее, чем тащить через полсвета балтийский флот — на съедение адмиралу Того.
Генерал слушал помощника и светлел лицом, но, начав за здравие, окончил свою оптимистическую речь Фандорин за упокой:
— Крушение на Тезоименитском мосту пугает меня больше, чем гибель нашей эскадры. Без флота мы войну худо-бедно выиграем, а вот если на железнодорожной магистрали, питающей фронт, начнутся подобные фокусы, России конец. Распорядитесь-ка прицепить к паровозу инспекторский вагон. Поедем п-посмотрим.
Слог пятый, в котором фигурирует интересный пассажир
К тому времени, когда инспекторский вагон прибыл на место катастрофы, к обрывистому берегу реки Ломжи, ночи надоело прикидываться хоть сколько-то тёмной и с неба вовсю струился ясный утренний свет.
У обрубка Тезоименитского моста скопилось неимоверное количество начальства — и военный министр, и августейший генерал-инспектор артиллерии, и министр путей сообщения, и шеф жандармского корпуса, и директор департамента полиции, и начальник жандармского губернского управления. Одних салон-вагонов, выстроившихся в хвост друг за другом, и каждый при собственном локомотиве, собралось до полудюжины.
Над обрывом сверкали позументы, звякали шпоры и адъютантские аксельбанты, порыкивали начальственные басы, а внизу, у кромки воды, царствовали хаос и смерть.
Посреди Ломжи громоздилась бесформенная груда дерева и железа, над ней свисали переломанные кости моста, в противоположный берег зарылся носом искорёженный паровоз, ещё дымящийся, а второй торчал из воды прямоугольным чёрным тендером, похожий на утёс. Раненых уже унесли, но на песке, прикрытая брезентом, лежала длинная шеренга мертвецов.
