Ознакомительная версия.
— И-и-и-и!!!
Дыхание понемногу иссякало — и, наконец, осталась лишь одна, самая стойкая, и она завершила победный визг невольным смехом.
Накры зарокотали тише.
Обе стенки разомкнулись, выпустили атаманов. Те вышли — в тулупах, но не слишком длинных, в шапках, но с рукавицами — пока что за поясом. Обвели взглядом вражеский строй.
Томила прошелся перед своей стенкой вразвалочку и даже несколько подволакивая ногу. Оглядел противников, поднеся ладонь ко лбу, потом, скособочившись, пожал плечами так, что башка по уши в плечи ушла. Переступил с ноги на ногу, дав при этом Лучке знак. Тот в рокот накр впустил несколько гулких отчетливых ударов. И пошло!
То, что делалось с Томилой, можно было при желании назвать и плясом, Но плясом, в котором ноги самы не знают, что выкаблучится в следующий миг, руки мотаются, словно веревочные, голова опущена. И было в движениях скомороха нечто такое, отчего толпа по обоим берегам замерла. Он плясал ночь и сон, самый предутренний, когда душе уже знает, что пора пробуждаться, тело же еще удерживается в бессознательном состоянии. И свои, к которым плясун был обращен спиной, тоже словно спали стоя, а он был их общей душой, готовящейся к ослепительному свету дня и ярости боя!
Примерно то же, но не так ловко, проделывал и атаман другой стенки. Ломаясь и словно над самими собой изгаляясь, они сошлись у самой боевой черты.
Томила попытался схватить вражеского атамана за опущенные, будто подвешенные руки, тот их сам вроде и подставил, но скоморох не стал ловить, отступил и вновь приблизился. Тут уж противник захотел поймать его самого. Томила ухмыльнулся,
— А ну, давай! Держи! Хватай! — заорала толпа. Противник не выдержал сделал то, что требовалось — ухватил Томилу за кисти. Скоморох резкл махнул обеими руками назад, а грудью ударил в подставленную грудь. Удар вышел хорош — противник отлетел и чуть не сел на лед.
— Сшибка! Сшибка! — отметили опытные зрители. — А ну, еще!
Это была — первая, а всего полагалось перед началом боя три.
Во второй атаман ямщицкой стенки всю свою тяжесть вложил в толчок и потеснил Томилу. Напоследок же они сшиблись с равной силой — оба отскочили назад и еле удержались на ногах.
— Даешь боя! — грянула толпа, а девки, словно вырвавшись на волю, завизжали с переливами, Стенька даже башкой замотал — до чего пронзительно!
Радость охватила его от этого визга. Он предчувствовал знатную потеху, и счаться прибавляло то обстоятельство, что потехой он мог насладиться не в одиночестве, а вместе с людьми понимающими, включая женок и девок. И снова на ум пришел Вонифатий Калашников — дурень, добровольно покидающий город, где крещеному человеку дана такая прекрасная масленица! В Соликамске-то вспоминать станет, да слезами обольется…
Накры смолкли — накрачей, повинуясь чьей-то команде, выжидал.
Стенки расступились, словно втянули в себя атаманов, и сомкнулись снова. Бойцы стояли сосредоточенные, левым плечом вперед, и ждали сигнала. Его не было довольно долго — и раздался наконец желанный рокот, прозвучали три громких удара.
Стенки стали сходиться — неторопливо, не нарушая строя и соизмеряя свое движение с движением противника, чтобы к боевой черте прийти разом.
Сошлись!
Одновременно взлетели кулаки и опустились тоже одновременно. После чего каждый молотил своего противника, стараясь меж тем не портить строя и не наступать в одиночку.
— Бей, Ногай! Бей в середку! — закричал из второго ряда Томила.
С таким трудом собранное и подготовленное им чело плотно сжатым кулаком врезалось в чело вражьей стенки, но и там не сосунки стояли. Трещалино воинство, получив дружный отпор, уступило вершок…
— Бегут! Бегут! — завопила какая-то чересчур глазастая женка.
— Бегу-у-ут!!! — заорал и Стенька. Ему было все равно, чья стенка одерживает верх — он радовался перемене на поле боя, и только. Но вдруг схлопотал крепкий тычок локтем в бок, удивился и повернул голову — кто это настолько сдурел, чтобы в толпе так больно бить?
Рядом с ним стоял Трещала. Стенька, пробиваясь поближе ко льду, оказался уже в тех рядах, которые занимали приближенные к бойцам лица.
— Наших бьют! — отвечали глазастой женке возмущенные голоса.
— Держи ряд! — заорал Томила. — Плотнее, сволочи!
И побежал задами, чтобы взобраться чуть повыше и увидеть бой сбоку.
Стенка собралась с силами и каким-то отчаянным усилием словно срослась. Это уже не были отдельные люди — это была огромная мощная тварь, чьи конечности вздымались и опускались словно бы без приказа, но одновременно, дружно и хлестко. Удары были страшны, но тварь не ощущала боли — она словено окаменела, до такой стойкости была спаяна, и неподвижные лица бойцов казались сосредоточены, словно у монахов, предавшихся безгласной молитве.
— Бей! Ломи! — вдруг завопил сверху Трещала.
И клин, разученный в таких тяжких трудах, во второй раз мгновенно выдвинулся из ровной стенки, и она вся устремилась на противника острием вперед, не давая ему опомниться.
— Крылья! Не отставать! — надрывался Трещала.
— Отсекай! Отсекай! — голосил рядом с ним невесть откуда взявшийся атаман ямщиков.
Стенька наслаждался всей душой. Бой перешел в то состояние, которое называлось свалкой-сцеплянкой, стенок более не было — были пары бойцов. И не одна рожа уже окрасилась кровью из носа, и не один боец уже, свалившись, откатывался подальше от топчущихся ног. Хотя в стеночном бою ногами драться и не полагалось, тем более — бить лежачего, но в суматохе всякое могло случиться.
— Ах, мать вашу!.. — видя, что лежащих, пожалуй, уже больше, чем стоящих, рыдающим голосом воскликнул ямщицкий атаман. — Что, Трещала, велим накрачею молчать?
— А велим! — Трещала, ловко растолкав народ, сбежал на лед и хлопнул по плечу совсем обалдевшего от собственных усилий Лучку.
Лучка трижды ударил в накры со всей допустимой силой и прекратил игру. Тем самым временно прекращался и бой.
Упавшие вставали, разгорячившиеся утирали лбы. Стенки разошлись, встав, как стояли изначально, хотя обе несколько поредели. После чего неторопливо, даже торжественно сошлись на боевой черте, и бойцы попарно обнялись — раз, другой, третий. Это было необходимое замирение, прощение за удары и возможные увечья.
Те, кто, будучи сбит с ног, отполз в сторонку, уже привели себя в порядок. В большинстве своем они, отерев снегом и уняв кровавые сопли, сейчас возвращались в строй, но некоторые сидели на снегу в бедственном состоянии, держась кто за голову, кто за плечо, и вокруг уже хлопотали старики, умеющие помочь горемыкам.
То время, которое бойцам требовалось для отдыха, честной народ тоже с пользой употребил. Многие принялись биться об заклад. Ямщики показали себя богатырями, Трещалина стенка разочаровала зрителей, но нашлись умники, утверждавшие, что неудачное наступление — одно притворство.
— В этом-то бою Трещала одолеет, — услышал Стенька рядлм с собой. — А вот каков он будет против Одинца?
Это был купец Веретенников. Он как человек, снабдивший бойцов новыми рукавицами, тоже стоял среди знатоков.
— Так ты за Одинца, Тихон Сергеевич? — спросил седобородый румяный дядя. — Тогда тебе с Беляниным нужно бы об заклад биться. Он всегда за Трещалу ставит.
— Так нет же Белянина! — воскликнул Веретенников. — Блины где-то жрет! И Перфишки, сукина сына, нет!
— Рудакова? — прозвенел внезапный и несвоевременный голос.
Стенька ахнул — это напомнил о себе Данилка Менжиков.
— Его, стервеца! — не сообразив, что отвечает невесть кому, возмущенно сказал Веретенников. — Как до дела — так он все пороги обобьет! Как ближе к делу — с собаками не сыщешь!
— Ах, вот ты где! — раздался знакомый голос. — Теперь тебе Рудакова подавай!
К стервецу и сучьему сыну Данилке яростно прибивался скоморох Томила.
— Ты что это вызверился? — удержал его за плечо Веретенников.
— Да Тихон Сергеевич! Лазутчик ведь это, шиш, выведывальщик! Он к Трещале на двор обманом пробрался! Он только и знает высматривать, кто в котором дворе собирается! Он и вокруг «Ленивки» околачивался! Подослали его, Тихон Сергеевич!
— Ну-ка, молодец, сознавайся! — внезапно сделавшись суровым и строгим, купец ловко ухватил Данилку за ворот.
— Да что — сознавайся! Побить его — да и выбить в тычки со льда вон! Чтоб неповадно было! — заорал скоморох.
— Побить — да и выбить! — первым поддержал Стенька. Он ощутил обычный свой восторг, на сей раз — от торжества справедливости. И сам был готов пустить в ход кулаки!
— Ты для кого выведываешь-то? — начал было допытываться Веретенников.
— Да что ты его спрашиваешь, Тихон Сергеевич! Соврет! Таких — только кулаком в рыло учить!
— Да что его спрашивать! — радостно заголосил Стенька. — Гнать таких со льда!
Ознакомительная версия.
