Ознакомительная версия.
— Гаврюшку, значит, из-за дурацкого парика приняли за ляха… — пробормотал Яшка. — Ох, грехи наши тяжкие, как же его теперь вызволять?
— Пусть посидит взаперти! — отрубил я. — Авось поумнеет! Ведь вы его в строгости растили?
— В строгости.
— Вот и не выдержал, как ты тогда не выдержал.
— Так я знаний искал! Немецкий язык хотел учить! А он — за девкой погнался! Да и ладно бы за нашей девкой, форштадской. Я бы сам ему ее высватал — вот тебе, и сиди тихо, коли уж непременно должен плоть тешить.
— Так вот и хорошо, что он попался господину Штерну. Больше за наездницами бегать не будет.
— Я о другом. Гаврюшка ведь поляк наполовину, и про то все знают.
— Как так? Старовер — и вдруг поляк?
— В двенадцатом году осиротел. Он ведь не рижский, он из Динабурга. Там польский торговец жил с русской бабой. Куда они оба в войну подевались — никто тогда не понял, а Гаврюшку приютили добрые люди. Когда пруссаков с французами прочь прогнали, купец Савинов в те края ездил — что-то у него из-за войны вышло с плотами и плотогонами. А у Савинова был сиделец Анкудин, человек уж в годах, до седин дожил, детей не нажил. Савинов привез ему Гаврюшку, сказал — вот, взрасти по-христиански. И наставник тоже сказал — вот тебе такое послушание. Тут его окрестили, как водится. А настоящий отец два года назад приходил. Гаврюшка из милосердия с ним поговорил — и расстались.
— Плохо дело.
— Вот и я о том же. Оттуда в нем и бойкость эта.
— Разве бойкость для приказчика — грех?
— Такая, поди, грех… И я его всячески смиряю. А он, вишь, рванулся на волю!
— Не помирай прежде смерти, Яша, — сказал я. — Век его взаперти держать не станут. Ведь де Бах скоро уезжает со своими балаганщиками. А коли до отъезда никто не придет за драгоценностями — стало, и Гаврюша ни при чем. Пусть Штерн бредет за де Бахом хоть в самую Вену…
Тут я задумался. Зародилась в голове какоя-то умная мысль, связанная с отъездом балаганщиков, но была она стремительна, как ветвистая молния, и растаяла, не успев запечатлеться внятно.
— Хотел бы я знать, кто эти сукины дети… — проворчал Яшка.
— Мы же, помнишь, считали, сколько в цирке народа. Наездников около десятка — три сына де Баха да он сам…
— Не станет де Бах связываться с ворьем.
— Потом Адам, Матиас, Казимир, Герберт, покойный Гверра…
Итальянцы — народ пылкий, Гверра мог подружиться в столице с поляками и сдуру оказать им услугу. Этот — как его, Гримальди. Еще девица, Кларисса. Затем прыгуны и акробаты — тоже, я чай, с десяток. Служители, что бегают по манежу с граблями и метелками… Конюхи… Черт их знает, сколько их нужно на такую конюшню! Да музыканты — одних скрипок и альтов с полдюжины, да трубачи, да барабанщик. И каждый из них может оказаться сообщником воров, и каждый может ждать гонца из Варшавы…
Тут мысль опять вспыхнула и пропала. Что-то в этом деле было связано с поездками де Баха! Я голову мог дать на отсечение — разгадка крылась именно в путешествиях бывшего курляндца, а ныне — венца.
— Надобно узнать их фамилии, — додумался Яшка. — Вдруг у кого-то — польская. Тут и станет ясно, кого хватать.
— У этой публики заведено брать другие фамилии. Он, может, по бумагам — какой-нибудь пан Разгильдяйский, да бумаги — в Вильне, а сам он уж лет десять как фон Швейцер или мусью де Фонтенак. Вон Карл — Шварц, а сам — из Франции. Может статься, и не Шварц, и не из Франции, а вообще Иван Петров из Тамбовской губернии, смолоду сбежал от своего барина и забрел в Вену к де Баху…
И тут я замолчал. Цирк представился мне пиратским кораблем, куда собрались люди без роду-племени; кораблем, плывущим по европейским просторам, включая Россию; кораблем, где все неурядицы решаются внутренними средствами, ибо мы для экипажа немногим разумнее морских волн, бьющихся о борта; без нас невозможно плаванье, но считаться с нашими понятиями о законе решительно незачем. И они держатся друг за дружку, даже зная, кто чего стоит: больше-то держаться не за что. Кому за стенами гимнастического цирка нужен детина, во всю жизнь научившийся лишь ездить на лошади стоя? Или прыгать, переворачиваясь в воздухе вверх тормашками? Да ведь никому!
— Карла убили, потому что он что-то проведал о драгоценностях, — сказал Яшка.
— Сдается, да. И я припоминаю, как видел его в последний раз. Мы с Гаврюшей подошли к нему, мы как раз занимались в цирке подножкой, а он чинил панно — такую здоровенную штуку, что надевают лошади на спину заместо седла, с плоским верхом, чтобы можно было приплясывать и прыгать. Там деревянная основа, а поверх войлок.
— Ну и что?
— А то, что это было панно Клариссы. Больше в таком постаменте никто не нуждался — для «римской почты» оно не требуется, Гверра отплясывал на обычном чепраке — эх, жаль, что вера не позволяет тебе ходить на такие зрелища! На липпицианах — легонькие седла, одна видимость. Штукари лошадь не то что седлают, а опоясывают ее одной лишь подпругой, называется — гурта, мне Ваня рассказал. Так вот, Кларисса пропала вместе с липпицианами в ночь убийства. После этого, поскольку она не репетировала, никто не трогал панно. Когда Кларисса вернулась и стало ясно, что она будет вскоре выступать, очевидно, ей захотелось порепетировать, или же ей велел де Бах. Тогда вытащили панно, и оказалось, что оно порвано. Карл чинил панно и был сильно недоволен. За этим занятием мы его и застали.
— А вспороли панно, надо думать, в ту самую ночь?
— Да, Яша. По крайней мере, это выглядит очень правдоподобно. Господин Штерн и кто-то из его людей закричали про пожар, и пособник воров кинулся спасать драгоценности. Вытаскивать здоровенное панно в одиночку — дело для какого-нибудь ярмарочного геркулеса…
— А что, разве у них нет там силачей?
— Нет, эти штукари тяжестей не таскают. Де Бах недаром хвалился, что его цирк — для аристократов, потому что главное зрелище в нем — лошади. Стало быть, тот человек драгоценности вытащил, а потом, глядя, как мрачный Карл чинит панно, догадался, что старший конюх что-то сообразил. Карл ведь в ту ночь был на конюшне.
— Хорошая вещь баня, — вдруг сказал Яшка. — Запах тут, что ли, такой полезный — очень толково думается. Но пора отсюда убираться. Нужно как-то Гаврюшку вызволять.
— И отправить его прочь из Риги, пока он еще чего не натворил. Можно на Газенхольм — пусть бы охранял Платона Васильевича.
— Хотел бы я знать, надолго ли у меня этот гостенек.
— Пока не будет доказана невиновность мисс Бетти. Просто отпустить его нельзя, а сдавать сейчас в полицию — так это частному приставу, который убежден в ее виновности, прямо-таки царский подарок. Ведь у этого подлеца один способ защититься — все вину взвались на нее.
— Вы твердо уверены в ее невиновности? Ведь может же быть так, что драгоценности и ляхи — сами по себе, а любовные приключения вашей мисс Бетти и убийство впридачу — сами по себе? — спросил Яшка.
— Я не могу объяснить тебе этого разумно… У меня нет твердых доказательств, я только знаю, что она не убивала…
Мы вышли из бани, в которую свет проникал через крошечное окошко, на огород и едва не ослепли — так сияло солнце и так ярок был Божий мир. Потап еще не вернулся, и Яшка зашел в дом к куму, а я остался среди грядок.
Странно сложилась моя жизнь — я всегда был окружен людьми и неживыми материальными предметами, а животные и растения присутствовали разве что на столе в вареном или жареном виде. Пейзаж мой и в молодые годы, и теперь состоял из моря и камня, оживлялся древесиной, из которой сделаны суда, и парусами. В Кронштадте, разумеется, росли деревья в Летнем саду, да и, гостя в Санкт-Петербурге, я выходил на Невский и видел ряды деревьев от Фонтанки до Мойки, меж Полицейским и Аничковым мостами. Раньше он был разделен на две части высоким бульваром, теперь на том месте уже была гладкая мостовая, но и без того растительности было довольно. А вот на огороде я оказался впервые за много лет и взирал на кусты с недоумением — который из них как плодоносит?
Единственное, что было мной узнано сразу, — капуста. Длинные ряды ровных кочанов, белевших сквозь наружные листья, зеленые и разлапистые, радовали сердце. Я подумал — а может, из меня бы все же получился недурной сельский житель? Я выписывал бы журналы, устраивал нововведения, ездил на ярмарки… бойкие соседки непременно сговорились бы меня женить на чьей-то дочке — и женили бы. Нашли бы засидевшуюся в девках особу скромной внешности, принарядили бы ее, позаботились бы о том, чтобы я с этой особой почаще оказывался наедине…
Нетрудно догадаться, что сказал бы, услышав мои мысли, верный Свечкин.
Потом Потап доставил нас до Яшкиного амбара, Яшка сошел, а я поехал к Верманскому парку — забирать мисс Бетти, которой наверняка наскучило сидеть там и глядеть на цирковые двери. В парке я ее не нашел и догадался поискать на Гертрудинской. Там она и была, занятая черчением.
Ознакомительная версия.
