— Не хотите однажды к нам в сыск? Ведомство, говорят, скоро расширять будут; мы не совсем справляемся, люди пригодятся.
Андрей вздохнул, опять спрятал лицо в ладонях, и Иван, решив, что ему пока трудно рассуждать вообще о любом будущем, не стал продолжать. Склонился над полом, вытирая остатки рвоты и впервые с содроганием размышляя, что было бы, будь паркет здесь застлан ковром. Такое за пять минут не очистишь.
— Могу я как-то помочь вам? — Сил молчать все же не было, уже не рабочая тревога, а простая, почти дружеская жалость сдавливала сердце.
Иван все сильнее хотел вслух посочувствовать этому разбитому юноше: и насчет сестры, и насчет всего прочего, но не представлял, как сделать это ненавязчиво, не бередя ран. Поэтому выбрал формулировку расплывчатую: вдруг его наведут на сугубо практическую мысль? Андрей пошевелился в кресле, выпрямился, поднял голову — звякнули золотые серьги. Он все еще выглядел едва живым, но в глазах появился решительный, явно знаменующий какую-то новую мысль блеск.
— Более я не хочу ни дня оставаться в этом доме, — сказал он. — И не останусь.
Иван растерялся: ждал точно не этого. Быстро убрал последние капли рвотных масс; бросил тряпку в ведро; пошарив по карманам, нашел платок и вытер руки. Все это время он размышлял, нужно ли спрашивать: «Вы точно не сможете их всех вытерпеть?» — и взывать к благоразумию, и если да, то как. Но Андрей смотрел твердо, исподлобья, без капли колебания. Руки он сцепил в замок на коленях.
— Что ж, — медленно ответил Иван. — Я, пожалуй, понимаю: подобные потрясения лучше переживать на расстоянии. Вам есть куда пойти? К L., может быть, или остановитесь у меня? Я, правда, снимаю довольно простые комнаты, на Палихе…
Андрей глядел, казалось, в смущении и продолжал сжимать пальцы. Иван хотел было уверить, что это нисколько его не обременит, по крайней мере, пока он не женится, но не успел.
— Да… — заговорил наконец D., тоже с задумчивыми паузами. — Я очень надеюсь, мне есть куда пойти… если же нет, что ж. Меня в любом случае не оставляет мысль покуситься на стезю, которая давно меня привлекает в университете.
— О чем вы? — Иван не мог пока угадать его мысль, это даже раздражало: ну что за личность, беда даже для сыщика!
Андрей совсем уже застенчиво улыбнулся.
— Мне хочется самому изучать и лечить душевные болезни. В Москве есть, между прочим, отличнейший специалист в этой области, доктор Буцке; он, к сожалению, не преподает, но у него немало единомышленников. Это ему меня хотели сдать…
— Да, мы с ним знакомы немного, — кивнул Иван. В этот раз даже не пришлось изображать удивление, он и вправду изумился. — Так вас это интересует? Не искусства?
— И не сыск, как я честно говорю, впрочем, здесь я скорее сознаю пределы своих возможностей, физических и эмоциональных. — Андрей встал и пошел навстречу. Наклонился, оглядел пол и констатировал: — Чисто. Вряд ли он что-либо заметит, если вообще сюда сегодня зайдет.
Иван тоже выпрямился и посмотрел D. в глаза. Кое-что из услышанного оставалось загадкой, и он решился повторить вопрос:
— Так вы уверены, что вам есть куда пойти и не нужна моя помощь или, может быть, Нелли?
Андрея снова беспокойно потупил взгляд и наконец решился. Забрал у Ивана ведро и тряпку, осмотрел кабинет в последний раз и кивнул на дверь:
— Идемте, я вас провожу, а этим всем займусь сам. По пути я вам все-таки признаюсь, на что именно набрался смелости. Ведь давно было пора, но теперь у меня, кажется, и нет иных путей, в этом доме ничего для меня, никого…
Иван всмотрелся в угольки его глаз и с горечью осознал окончательно то, что ему — натуре принципиальной и по-своему циничной — должно было стать очевидным сразу. Конечно, Андрей хотел уйти, не ручаясь за себя и боясь помешать правосудию каким-нибудь членовредительством. Конечно, он вовсе не простил сестру, только пожалел, — но видеть в непосредственной близости сил не находил. И наверное, дикая кровь его кипела даже при мысли о том, что чуть не сделала мать, и даже от нее он хотел оказаться подальше, пока не залечит хоть часть свежих и старых ран. Это было мудро. И если подумать обо всем этом прицельно и глубоко, можно было догадаться, куда Андрей хочет пойти.
— Хорошо, я внимательно вас выслушаю, — только и сказал Иван, первым направляясь к двери. — И в любом случае поддержу.
Андрей улыбнулся, пробормотал: «Спасибо» — и вышел за ним следом.
Поворачивая ключ в замке, Иван окончательно запер пожар в сердце, и ему наконец стало по-настоящему легко. Так чувствует себя рыцарь, готовый к поединку с драконом, считающий последние минуты до того, как зазолотятся в сумраке пещеры глаза и полыхнет багряное пламя. И уже знающий, что битва не измучает его и вполовину так, как изнурил тернистый путь через выжженный лес.
Эпилог
Сущевская полицейская часть
1887 год, 25 декабря, ночь
Бобровая шуба все еще воняла, но Иван настолько привык к ее мохнатому теплу, что даже сейчас кутался в нее, как в плед. Он сидел за столом в кабинете меж двух зажженных ламп и понимал, что ему здорово не хватает свечки. Но огарок наконец умер, и трудно было понять почему: из-за своей мистической роли в последнем путешествии или просто оттого, что слишком долго пробивался один сквозь темноту. Его останки Иван решил сохранить на память, пока не раскрошатся: чем не талисман?
Он успел написать несколько писем и отловить на улице мальчишек, согласившихся отнести их немедля, среди ночи, за тройное вознаграждение. Одно было, конечно же, для Нелли, чтобы не сердилась и ждала днем; одно — яузскому сыскному надзирателю по деликатному делу, ну а три других, почти одинаковых, — в редакции разных газет, с одним и тем же соблазнительным предложением.
Иван уже сконструировал план действий, пришел и к решению — наиболее для себя непростому. Масштаб противника этого требовал — ударить разом с двух флангов, полицейского вмешательства могло оказаться недостаточно. А значит, сегодня-завтра Оса воскреснет и напишет еще один фельетон, для которого родилось даже ироничное, броское название: «Жалю из могилы и бью челом». Рождались заранее и строчки, но их Иван пока держал в себе, не давая ни расползаться, ни громыхать на всю голову.
Сейчас он сушил последнее письмо, самое тяжелое. Для него тоже заранее подыскался мальчишка, караулил уже внизу, пиная от скуки обрывки недосожженных книг [25] в углу двора. Иван не хотел заставлять его мерзнуть, но волей-неволей глаза то и дело цеплялись то за одну строчку, то за другую. Иван вчитывался, спотыкался, пенял на собственную косноязычность. Злился, вспоминая, что важнее другое: послать скорее, чтобы успели прочесть и поняли, каких событий вскорости ждать. Но как же он тревожился, молился — и не об одном успехе операции. Пусть в часы убегающего Сочельника письмо обрадует и ободрит. А испепеляющий гнев пусть вспыхнет к заре.
Иван глубоко вздохнул, собрался и перечитал начало в последний раз.
Надзиратель сыскной полиции Иван Фомич К. — чиновнику по особым поручениям Аркадию Борисовичу R.
XV (Сущевская) полицейская часть, от 24 дек. 1887 г., ночью
Милостивый государь!
Увы, у меня не осталось ни сил, ни в особенности мужества долго ходить вокруг предмета сего спонтанного послания. На одно уповаю: что Вы, пусть и бессовестно разбуженный, снизойдете прочесть его до утра. На конверте я даже с тревожным нетерпением надпишу: «ОТКРОЙТЕ!» — именно так, вульгарно кричащими буквами, наудачу. Вы ведь крайне цепки к подобным деталям да вдобавок чутки к подчиненным. Пусть же сегодня это наконец сыграет на руку Вам самому.
Преступление, о котором мне так важно написать, давнее, но Вы его не забыли, не забыл и я. Какая же горькая ирония… когда мы прощались сегодня, я был в Ваших глазах почти другом, но завтра, вероятно, стану вечным врагом, и заслуженно. Ведь преступление совершил я. Против Вас. Но это не должно ни в чем нам помешать. Прошу, сжальтесь.
Текст сей пока, наверное, видится Вам нелепицей, но будьте снисходительны; я не болен и не пьян. Храбрюсь и делаю что должен, несу благую весть: преступление раскрыто. Совесть мою этим уже не очистить, как не отскрести до конца монету, залежавшуюся в земле. Но важнее иное: мною найден и истинно виновный. Тот, вместо кого я когда-то больно ужалил Вас…
