– Почему? – спросил Конрад.
– Это кажется ясным из истории Юдифи. Юдифь жила вдовой три года и шесть месяцев, то есть 1260 дней. Она символизирует Церковь, пережившую Христа, своего супруга, на столько же не дней, но лет. И потому 1260 год должен быть поворотным в жизни церкви.
– Но Господь наш умер в возрасте тридцати трех лет, – заметил Конрад, – так не следует ли отсчитать 33 года от 1260 после рождества Христова?
Джованни широко распахнул глаза, потер лоб кулаком:
– Ну конечно! Вот почему не исполнилось еще предсказанное Иоахимом! Джерардино не принял этого в расчет, забыл. Но это еще не все. Он издал «Введение в вечное Евангелие», в котором были самые известные работы Иоахима, с собственным предисловием и примечаниями. Он утверждал, что святые дары суть лишь временный символ, который исчезнет с наступлением царства Святого Духа. И он уподобляет папство Мерзости Запустения – об этом я уже говорил. Учитывая, что оставалось совсем немного лет до времени исполнения пророчества, папство было весьма недовольно. И еще он утверждает, что святой Франциск был новым Христом, сменившим Иисуса, Христом второго времени. Парижские школы не могли не оспорить подобного заявления, и в 1255 году дело было передано на рассмотрение папской комиссии. Комиссия осудила труды Джерардино и предала огню все их списки. А теперь и сам Джерардино умирает, как еретик, отлученный за свое упрямство, потому что так и не отрекся от своих сомнительных идей.
Больше они не говорили о Джерардино, пока, несколько дней спустя, глухой голос Дзефферино не возвестил неизбежное:
– Дух фра Джерардино расстался с телом прошлой ночью во сне.
– Да примут Господь наш и его Блаженная Матерь душу его, – произнес Джованни.
Решетка заскрипела, и по ступеням в камеру спустился Дзефферино.
– На утренней проповеди Бернардо да Бесса взял его жизнь в качестве примера. – Тюремщик заговорил низким басом, подражая проповеднику: – Пример совершенной глупости, когда брат, будучи опровергаем людьми высшей учености, все же не отступает от ложного мнения, но в бессмысленном упрямстве продолжает обманывать себя.
– И еще одна новость, – продолжал Дзефферино. – Бонавентура отбыл в Рим. Святой отец просил его произнести обращение к церковному собору в Лионе. Его не будет самое малое до лета.
Конрад опустил голову. Поднялся, цепляясь босыми пальцами ног за промозглую сырую землю камеры. Волоча за собой железо оков, прошел к корзине, куда складывал остатки еды. Два года он питал надежду, что генерал ордена наконец смягчится и освободит его вместе с Джованни да Парма. Теперь, занятый делами папства, Бонавентура вряд ли даже вспомнит о назойливом монахе, похороненном заживо под Сакро Конвенто. Они застряли здесь самое малое еще на полгода.
Конрад изучающе осмотрел старого монаха, допивавшего остатки похлебки. Джованни провел в темнице столько же лет, сколько Джерардино. Оглядел он и собственную бледную костлявую руку, прощупал сквозь рукав кости предплечья. Неужели и им закончить свои дни в тюремной камере, как мятежному Джерардино? Дано ли ему исполнить свой обет трудиться для прокаженных? Неужели Бог привел их в орден для того только, чтобы оставить доживать век в подземной тьме в обществе крыс? «Воистину неисповедимы пути Твои, Господи!» – думал Конрад, забирая у Джованни чашку и отдавая ее Дзефферино.
– Ну, брат, – заговорил он, когда тюремщик ушел, – давай еще раз возблагодарим Господа за хлеб насущный.
В ответ на вопрос Орфео, куда они направляются, Амата только стряхнула с плаща комья засохшей грязи:
– Скоро сами увидите.
Он, конечно, узнавал дорогу через коммуну Тоди, по которой мальчиком часто проезжал с отцом. Честно говоря, он знал ее слишком хорошо и понимал, что ближайшая лига, если не свернуть на какой-нибудь развилке, приведет их прямиком в Кольдимеццо.
В какой темный омут его затянет за то, что он решился принять ее предложение? Их маленький караван приближался к краю воронки, которая могла засосать его в темное сердце самых страшных кошмаров и оставить на дне разбитым вдребезги. Пот собирался бусинками на висках, сползал на щеки, вопреки мартовской прохладе; перед глазами вставали картины детских снов – люди падают под ударами мечей и тяжелых копыт – и недавно прибавившаяся к ним еще одна: маленькая девочка бьется в руках убийц, нанятых его отцом.
Он придержал коня, пропустив остальных вперед. Звук его прерывистого дыхания смешивался со щебетом птиц, взывающих из придорожных кустов к жениху или невесте. Даже птицы насмехаются над ним! То, что начиналась почти как свадебное путешествие: его конь гарцует рядом с лошадкой Аматы, он рассказывает о своем друге Марко, она – о донне Джакоме и о своем единственном великом путешествии, и страсть в нем вздымается, как сок по стволам просыпающихся от спячки деревьев, – утонуло в страшной действительности, приближавшейся с каждым поворотом дороги.
И Амате было так же неспокойно. Она стала далекой и холодной и уже несколько часов ни с кем не заговаривала. Накинула на лицо капюшон, а ее серая кобылка брела все медленней. Не похоже на женщину, собравшуюся заключить небольшую сделку, – а именно так она объяснила цель поездки. Даже этот мальчишка Пио сдался и отстал от нее.
Орфео погнал коня и поравнялся с повозкой, в которой ехал Джакопоне. Слуги набили ее соломой, а поверх уложили одеяла в несколько слоев. Раненый мирно дремал, не замечая роившихся над лицом мух, взлетавших со лба, когда повозка подпрыгивала на ухабе. После брода через Тибр они все время ехали вверх, и чем дальше поднимались над болотистой речной долиной, тем тверже становилась дорога. Поляны здесь покрылись ковром свежей травы, и кое-где топтались крестьяне, щупавшие, хватает ли земле влаги. Зеленела новая листва, и бело-розовые бутоны появились на ветвях фруктовых деревьев, переживших беспощадную зиму.
Он потихоньку нагнал Амату как раз в тот миг, когда девушка сдавленно всхлипнула. Она остановила коня, будто увидела привидение. Откинула капюшон, и ветер сдул с ее лица черные пряди. Волосы у нее были немногим длиннее мужских – наследие монастыря, как она объясняла. Орфео заставил себя отвести взгляд от ее лица, чтобы увидеть, что ее так поразило. «Место то самое, – он, – но все здесь переменилось».
Ему помнился земляной вал, окружавший замок, лес, подступающий к бастионам, стена, облицованная камнем только на башнях да на привратных укреплениях. Новый Кольдимеццо был окружен высокой стеной из каменных плит, над которой виднелись лишь самые верхушки замковых строений. Заросли расчистили, так что подступающий враг, замеченный издалека, должен будет лезть вверх к стене по голому склону холма.
– Сделали настоящую крепость, – проговорила Амата, ни к кому в особенности не обращаясь, – только поздно.
Потянула за повод и направила кобылу назад, к повозке. Склонилась через борт и легонько встряхнула спящего Джакопоне.
– Проснитесь, кузен. Мы дома.
Орфео закоченел в седле, замер, глядя, как с трудом приходит в себя кающийся. Словно в первый раз смотрел на эту женщину, складывая в уме все, что знал о ней: возраст, дружбу с монахом, жизнь в монастыре, щедрость удочерившей ее старухи (значит, она сирота?), вендетту, которую она затаила в сердце (против Рокка?).
Здесь нетрудно было увидеть руку Бога – руку, выдернувшую его из Акры, чтобы привести в Ассизи, а теперь и сюда, вместе с ней. Он всматривался в бледное лицо, обрамленное черными волосами, пытаясь увидеть в Амате девочку, застенчиво поглядывавшую на него с башенки у ворот. Сколько же лет прошло? Ну да, восемь. Девушка однажды призналась не без смущения, что ей исполнилось девятнадцать. Господи Боже, наверняка она!
Он задохнулся, как человек, увидевший вдруг на земле ценную монету, и, как тот человек, первым делом наступающий на монету ногой, чтобы никто не заметил, Орфео решил пока утаить свое открытие. Вскоре, выбрав подходящее время и настроение, он откроет ей злосчастную связь, протянувшуюся между его и ее прошлым. Пока же станет наблюдать, как разворачивается ее судьба в настоящем. Зная, что пришлось пережить этой женщине, он с новой силой дивился и восхищался ею.
Полусонный Джакопоне приподнялся на соломенном ложе и подполз к передку повозки. Амата махнула остальным двигаться вперед. Как только они оказались в виду стен, на укреплениях стало больше стражей. Амата обводила стены глазами, будто отыскивала среди воинов знакомые лица. Вскоре их окликнули, приказывая назвать себя и свое дело.
– Разве Клето Монти больше не сторожит ворота? – крикнула в ответ Амата.
– Не знаю такого, – отозвались со стены.
– Восемь лет как умер, госпожа, – вмешался другой голос. – Убит при нападении на замок.
– Я не знала, – прошептала она так тихо, что слышать могли только спутники.
Плечи ее на миг поникли, но девушка снова обратилась к страже в полный голос:
