взгляд.
– Не понимаю, какая радость помогать вам? – произнес он после недолгого молчания. – Да, я в курсе. Из Петербурга прислали настоятельную рекомендацию: привлечь бывшего каторжника к расследованию. С тех пор вы стали настоящей головной болью г-на Хлопова. Он постоянно жалуется – от Мармеладова лишь помехи и суета. Какой резон мне с вами связываться?
Откинулся в кресле и закрутил кончики усов вверх, как вздыбленные копья. От этого и улыбка напоминала оскал налима или иной хищной рыбины. Он явно был доволен, что получил информацию, которой прежде не владел, практически за бесценок и уже втянул воздух сквозь сжатые зубы, приноравливался на выдохе изгнать назойливого просителя. Но не успел.
– Предложу такой резон: первая полоса «Московских ведомостей» со статьей Лукерьи Дмитриевны.
Воздух вырвался с уважительным присвистом.
– Заманчиво… Но нет, увольте. У помянутой вами особы и без того достаточно фактов. Завтра вернется г-н Катков, а редактор не станет мариновать громкую тему. Он истинный газетчик, значит пойдет на риск, почуяв большой тираж и сиюминутный доход. Так что… Всего наилучшего!
Сыщик не шелохнулся.
– У меня не остается выбора, придется выложить козырь. Предлагаю обменять помощь полиции на тайну.
– Чью же?
В зеленых глазах мелькнула искорка. Мармеладов нарочно затянул паузу, дождался пока Чарушин, заметно раздражаясь, повторит вопрос. И тихо сказал:
– Вашу, Берендей!
К чести советника нужно отметить, что он не вскрикнул, не схватился за сердце. Но дважды моргнул, это и выразило крайнюю степень удивления.
– Берендей?
– А вы пробовали складывать головоломки? Рисунки, разрезанные на мелкие фрагменты. Вот лежат они ворохом и надо выуживать по одному, подгоняя, пока картинка не соберется. Также и с фактами вокруг загадочного сочинителя из «Современных известий». Я догадывался, что человек этот служит по полицейскому ведомству, занимает высокую должность. О дерзких и кровавых преступлениях узнает раньше остальных газетчиков, а глупых городовых и ленивых следователей в своих публикациях поносит ради конспирации. Поэтому редактор не боится печатать его нападки на полицию и судейских – ежели прижмут, то сам автор и защитит.
– Но это общая характеристика, подходит любому из нашей канцелярии.
– Терпение, ваше превосходительство, сейчас перейду на личности. Вы не спешили выдавать полный набор фактов об убийстве фрейлин в газетной статье. И не только из осторожности, дабы себя не выдать. Корысть имеется. В «Известиях» хорошие деньги платят, – я сам у них изредка печатаюсь, – потому и выгодно тянуть тему неделю, подбрасывая изо дня в день по новенькому куску. Вчера появилась вторая статья, сегодня еще не читал, но, уверен, вышла третья… Заработаете немало. А при этом Лукерье Дмитриевне вы сообщили полный расклад. Чтобы «Ведомости» ухватились. Чтобы они согласились на неслыханное: женщину признать достойной писать на первую полосу. Выигрыш очевиден: молодую жену получите, да еще и такую, которой будут хорошо платить за те же темы, что вы под видом Берендея освещаете. Два урожая с одной грядки собирать – отменный аппетит!
Чарушин крутил усы, опуская кончики вниз. Они безжизненно повисли, подобно флагам в безветренную погоду, но голос по-прежнему звучал твердо:
– Вы неплохо разбираетесь в людях… Умеете сопоставлять факты и, пожалуй, картинку из головоломки сумели угадать. Но в нашем ведомстве мало знать правду, нужно еще суметь доказать… А у вас лишь слова, слова, слова. Кто им поверит?
– Поверят, Прохор Степанович. Те, кого вы больше года в газете припечатываете обидными эпитетами, поверят и всерьез заинтересуются. Впрочем, и доказательства тоже имеются. Узнаете почерк?
Мармеладов в два быстрых шага вернулся к столу и достал из кармана сюртука другой документ. На этот раз чиновник проявил внимание, да что там – натурально впился в строчки жадным взглядом, после чего слегка побледнел.
– Откуда у вас это письмо?
– Признаюсь честно, я незаметно забрал его из архива нашей общей знакомой. Она старательная журналистка и хранит ваши послания в отдельной папке. Судя по розовым лентам, которыми та обвязана, Лукерья Дмитриевна не чужда романтике и испытывает самые нежные чувства… Простите, увлекся. Это, знаете ли, мой извечный недостаток. Так вот, в постскриптуме к этой записке… Не желаете сами прочесть? Нет? «В сердцах людей заметил я остуду, горячности любовной не вижу я давно!» Вы цитируете «Снегурочку». Тонко намекнули на холодность барышни, тонко. А эти слова произносит царь…
– Берендей, – вздохнул тайный советник.
– Такое имя выбрал себе обличитель московской полиции. Совпадение? Нет, не думаю.
Чарушин протянул руку к бумагам на столе. Судя по подрагивающим кончикам пальцев, ему хотелось скомкать или разорвать компрометирующее письмо. Но взял, вопреки ожиданию, список фрейлин и принялся его изучать.
– Шаховская… Крапоткина… Репнина-Багреева… Я соберу сведения о судьбе этих девиц. К полудню. У вас достанет времени съездить в редакцию «Ведомостей» и незаметно положить письмо в папку с розовыми лентами. А после забыть о нем. Безвозвратно. Поможем друг другу, все-таки служим общему идеалу – установлению истины.
XXXVII
Сыщик вернулся в контору обер-полицмейстера на Волхонке раньше назначенного срока. Но секретарь педантично дождался, когда часы отзвенят двенадцатый раз, и только после этого распахнул дверь. Посторонился, впуская Мармеладова.
Хозяин кабинета стоял у зеркала, расчесывая усы жесткой щеткой.
– Надеюсь, вы успешно избавились от письма? – спросил Чарушин.
– Не понимаю о чем речь, ваше превосходительство, – невозмутимо ответил сыщик. – Разве было письмо?
Тайный советник закрутил кончики усов вверх, возвращая им триумфальный вид.
– Вы бесценный человек! Такой гибкий ум, но при этом прямая спина… Право слово, напоминаете кнут. А Хлопов перед лицом начальственным изображает медовый пряник. Липкий, рыхлый. Улыбочка приторная, аж слюна набегает. Плюнуть хочется… Заезжал полчаса назад. Умолял не давать хода жалобам на незаконные аресты от флотского лейтенанта Андреева и известной вам журналистки. На колени падал. Христом богом заклинал… Обещал к вечеру добыть хоть из-под земли истинную убийцу фрейлин. Да-с!
Он подошел к столу и, игнорируя кресло с мягкими подлокотниками, уселся на край, будто студент или гимназист.
