Тут на Маликульмулька напал столбняк. Он понимал, что эти двое мертвы, что надо поскорее отсюда убираться, потому что для человека, взломавшего дверь, разбирательство с полицией вовсе ни к чему, а покойникам уже не поможешь. Но он стоял и смотрел — к стыду своему, даже с некоторым любопытством.
Женщина, кажется, была Дуняшка. Мужчина — Иоганн Мей…
Вдруг Маликульмульку почудился вздох. И еще один.
Он стоял, не двигаясь, приоткрыв рот, чего ждал — неведомо, а только уйти никак не мог. Даже зная, что в присутствии смерти могут мерещиться всякие чудеса, — не мог. Вот тени на мужском лице исказились, словно лежали на нем клочками бумаги, и их задел сквозняк… вот опять тишайший вздох… И вдруг свесившаяся рука дернулась, сжалась в кулак и обмякла.
Тут лишь до Маликульмулька дошло, что мужчина, кажется, жив. Обойдя лежащую Дуняшку, прижимаясь боком к стене, чтобы не ступить в темную вонючую лужу, он подошел к постели и склонился над умирающим.
Это был Андреас фон Гомберг, красавчик Андре.
Сейчас он был грязен и жалок, его модный васильковый фрак — перепачкан зловонным содержимым желудка. Но он еще дышал. Маликульмульк огляделся, увидел комод, выдернул верхний ящик, средний, они были пусты. В нижнем нашлись простыня и скомканная несвежая рубашка. Кое-как отерев этой рубашкой фрак и запеленав отравленного чуть ли не с головой, Маликульмульк перекинул его через плечо — не красавица в обмороке, чтобы красиво, как в пятом акте трагедии, нести на руках… Стоило подумать про бесчувственную красавицу, и память некстати подсунула блюдо из баклажанов, которое доводилось пробовать в Москве. Кто-то из знакомцев вывез рецепт из Бессарабии, а называлось оно там «имам баялды» — «имам в обмороке». Вот при воспоминании о длинных темных полосках баклажанов с чесноком Маликульмулька чуть не вырвало.
Он вынес умирающего на крыльцо.
— Иоганн! — воскликнула Эмилия.
— Жив?! — спросил Бутман.
— По-моему, умирает. Я везу его в аптеку Слона. Граф уже там…
И, даже не полюбопытствовав, как Бутман будет вызволять ногу из дыры и что предпримет с Эмилией, Маликульмульк быстро понес фон Гомберга прочь со двора, туда, где ждал извозчик.
— В крепость, быстро!
— Это что же, мертвое тело? — возмутился извозчик, принюхиваясь.
— Пока еще живое. Гони! Плачу вдвое!
На эспланаде орман разогнал коня, ближе к рву и мосту пришлось сдерживать. Через равелин ехали шагом, потом по Известковой — рысью. Маликульмулк держал отравленного в охапке и пытался молиться за раба Божия Андрея, но мысли никак не укладывались в молитвенные слова, разбегались сразу во все стороны. Впору было завидовать тем, кто не начитался французских философов, не вообразил себя либертином, а сохранил внутреннюю строгость души, да еще младшим Голицыным, которых растили, оберегая и пестуя их детскую веру.
Аптека была уже закрыта для посетителей — разве что кому-то спешно понадобится лекарство, так тот человек достучится. Гриндель, Паррот и граф де Гаше были в лаборатории, физик с химиком составляли сложную композицию с дюжиной стеклянных трубок для нового опыта, а граф развлекал их анекдотами. Когда раздался отчаянный стук в дверь, Давид Иероним выбежал первый.
— Кто это? — спросил он, придерживая дверь, пока Маликульмульк вносил умирающего.
— Андреас фон Гомберг. Кажется, еще жив. Отравлен…
— Мышьяком. Этот запах ни с чем не спутаешь. Кто-то подрядился истребить всех карточных шулеров в Риге… Георг Фридрих, сюда!
Все вместе они внесли фон Гомберга по узкой лестнице в комнату Гринделя, где он часто оставался ночевать. Маликульмулька послали вниз — согреть на очаге побольше воды. Графу объяснили, где во дворе стоят ведра для золы и мусора.
— Я не доктор, но немного в ядах смыслю, — сказал Давид Иероним. — Пока придет доктор, надо хоть что-то сделать.
Маликульмульк целую вечность не занимался хозяйством — когда тащил воду, облил себе ноги, потом чуть не залил очаг, огромную плиту, на которой можно было делать целебные отвары для всего гарнизонного госпиталя. Потом, сообразив, что большой котел будет греться долго, он стал искать маленькие котелки. Спустился Паррот за тазом.
— Как он там? — спросил Маликульмульк.
— Без сознания, сердце еле бьется, — Паррот остановился с тазом и, прищурившись, оглядел взмокшего и взъерошенного философа. — Вы редкостный чудак, господин Крылов. Если бы я составлял энциклопедию чудаков, то вы были бы там на первом месте…
Произнеся этот сомнительный комплимент, он удалился.
Глава тринадцатая
Уважительная причина
Маликульмульк проснулся в том самом кресле, куда его обычно усаживали, чтобы угостить кофеем. Время было раннее — за окном едва светлело, но по улице уже пробегали люди. Раздался крик мальчика-молочника. В ответ откуда-то сверху женщина закричала, что сейчас спускается.
Во сне Маликульмульк занимался тем же самым, что и полночи наяву, — таскал наверх теплую воду. Сперва нужно было отмыть отравленного, потом Гриндель попытался сделать ему клизму и залил водой всю комнату. Но тут, к счастью, фон Гомберг ненадолго пришел в сознание и смог проглотить какую-то наспех составленную микстуру. Правда, он был несколько не в себе, отменно ругался по русски и по-русски же звал матушку.
— Главное, чтобы выдержало сердце, — сказал Давид Иероним. — Помогите-ка, господа, поднимите его, я дам ему рвотное. И потом окись железа в виде взвеси — так, Георг Фридрих?
— Я не медик, но не потерял бы он слишком много воды, — покачал головой Паррот. — Понять бы еще, когда его отравили и какую дозу он получил.
Граф де Гаше молча стоял с ведром наготове. Это было изумительно — чтобы французский аристократ так покорно выполнял обязанности низшего больничного служителя.
Маликульмульк не помнил, как добрел до кресла. Не вспомнил он, кстати, и о канцелярии, где следовало быть с самого утра, коли уж он вчера весь день прогулял. О князе Голицыне и о княгине Варваре Васильевне — равным образом. Его жизнь была слишком спокойна — и вот за несколько дней он пережил многое, а день вчерашний вообще оказался богат на приключения. Все хорошо в меру, а избыток событий утомил душу, за несколько лет привыкшую к безмятежности.
Понемногу Маликульмульк выстраивал в голове мир, в который надлежало вернуться. Это утреннее занятие было ему знакомо — как всякому, кто, проведя ночь в веселом застолье и употребив больше, чем нужно для счастья, наутро собирается диктовать завещание. Числилось за ним несколько таких пробуждений, но давно, еще в столице.
За несколько минут собрался в голове групповой портрет: чиновник Сергеев с упреком в очах, Варвара Васильевна с занесенной над головой фарфоровой тарелкой, его сиятельство за столом, где бумаг — стопка на полтора аршина, Давид Иероним в своем рабочем фартуке и с непокорной клизмой в руках, невозмутимый Паррот, впрягшийся в эту телегу без единого слова, вот уж чего от него Маликульмульк не ожидал…
Прав был Гриндель, в этом человеке жила поразительная сила противостояния тому, что он считал дурным. Она выражалась, оказывается, не только в презрительных взглядах. Маликульмульк раньше знал, что такие люди в природе есть, только не надеялся на личное знакомство.
Он встал, потянулся, повертел головой — где бы тут перехватить хоть с полфунта печенья. И тут услышал шаги. В аптеку вошел Давид Иероним.
— Пора открывать, — сказал он. — Кажется, беда миновала. Он приходил в себя, отвечал на вопросы, потом опять терял сознание.
— Он сказал, кто его отравил?
— Да. Это Иоганн Мей. Он еще кое-что сказал. Девушка умерла, когда стемнело. Они оба лежали и не могли пошевелиться, но он слышал ее стоны. Похоже, вы совсем ненамного опоздали…
— Проклятый Терентий! — в отчаянии воскликнул Маликульмульк. — Проще выучить всю вашу химию и всю Парротову физику, чем понять это нелепое создание! Мей?!
— Да. Вот такой неожиданный поворот.
— А что за яд? Тот ли самый, которым отравили фон Бохума?
— Думаю, тот самый.
— Значит, графиня невиновна?
— Знаете, милый друг, Георг Фридрих выразился так: если эта женщина невиновна в смерти фон Бохума, Дивова и той отравленной служанки, то она наверняка виновна в чем-то другом. Не надо видеть в ней обиженного ангела. Так он сказал.
— Но он ни разу даже не видел ее, даже не говорил с ней! — Маликульмульк разволновался, и не одна лишь странная несправедливость Паррота была тому виной.
На обломках обвинений, предъявляемых графине, которые, сложившись вместе, образовали очень неприятный судебный вердикт, он стал возводить новое здание. И первое, что потребовалось почему-то, — обелить ее в истории с портретом. Если она сказала правду и миниатюра действительно портрет графа де Гаше, то человек, который вчера был загнан в могилу, — самозванец!
