Люди столь молодого возраста всегда думают, что все мирские неприятности происходят исключительно с ними.
— Возможно, они вовсе не галлы, а германцы, — примирительным тоном предположил я.
Один из спутников Марка вызвал его на состязание в борьбе, и вся компания поспешно направилась к спортивной площадке. Холодный бассейн прояснил мою голову, а когда рабы интенсивно растерли меня полотенцем и помассировали кулаками, я уже был вполне готов принять несколько следующих блюд, ожидавших нас на праздничном столе.
На улице, что находилась за банями, собралась большая толпа горожан. Они скандировали поздравления в адрес триумфатора, причем некоторые слова были настолько древними, что все забыли их смысл. Я уже вознамерился пробираться сквозь толпу, но в этот миг мой взор привлекла одинокая фигура человека, стоявшего на пьедестале статуи Флоры — той, что украшала альков между публичными банями и новым храмом Минервы. Человек этот был подтянут, имел исполненную достоинства осанку и даже во мраке алькова показался мне знакомым. Подстрекаемый любопытством, я приблизился к пьедесталу и вскинул глаза вверх.
— Консул?
— Это ты, Деций Метелл? — спросил Цицерон, взирая на меня сверху вниз. — Поднимайся ко мне.
Заинтригованный, я принялся взбираться на пьедестал по ступенькам, расположенным на обратной стороне статуи. Флоралии — праздник в честь богини Флоры — прошли еще четыре месяца назад, но статую по случаю Триумфа вновь украсили цветами, аромат которых был воистину обворожителен.
Держась за каменное одеяние богини, чтобы не потерять равновесия, я одолел подъем и, обогнув статую, приблизился к Цицерону. Его взор был устремлен вверх, а лицо выражало полную безмятежность, как будто он снял с него маску публичного деятеля.
— Здесь, вдали от огней, — произнес он, — хорошо смотреть на звезды. Особенно в такую ночь, как эта. Люблю созерцать звезды и делаю это каждую ночь.
— Отец учил меня предсказывать, но в основном не по звездам, разве только когда они падают. Он, кажется, вообще считает наблюдение за звездами чем-то вроде восточного маскарада.
— Так рассуждают многие римляне, но они ошибаются. Я изучал письмена египтян и персов, греков и даже друидов. Все они сходятся на том, что звезды оказывают на нас большое влияние. В особенности вот эта.
Он указал на одну из них. Хотя маленькими светилами было озарено все небо, мне было ясно, о какой звезде он говорит. Это была самая яркая и самая красная точка, висевшая над нами, подобно блестящей капле крови среди россыпи белых бриллиантов.
— Знаю, как она называется, — сказал я. — Это Сириус, или Собачья звезда, или Каникула, или Маленькая собака. У нее есть еще несколько имен: Покровитель наших дней, Собачьи дни в разгар лета, когда Сириус появляется на небе, и другие.
— То, что ты говоришь, знают все. Но почему она нас так устрашает? Почему зарекомендовала себя звездой с дурной репутацией?
— Очевидно, потому, что середина лета считается временем эпидемий и мора, а также началом периода штормов.
Тема нашего разговора показалась мне не вполне уместной в праздничный день.
— Ты говоришь правильно, но кое-что все же упускаешь. На празднике в честь этой богини, флоралиях, — он указал на статую, — мы приносим в жертву рыжих собак, чтобы ублажить эту звезду. То же самое повторяем во время робигалий, чествуя бога Робига, мужского аналога Флоры. Как думаешь, зачем это делается?
Я пожал плечами. По правде говоря, меня жутко мучила жажда, и хотелось выпить вина.
— Эти традиции уходят в глубокую древность, — сказал я. — Мы исполняем множество ритуалов, смысл которых давно забыт.
— Что верно, то верно. Как верно и то, что никогда на людской памяти Сириус не был таким красным, как этим летом.
Сквозь пение восхваляющей триумфатора толпы до нас донесся призыв глашатаев к продолжению праздничного ужина. С огромным облегчением я принялся спускаться вниз, поддерживая Цицерона. Он нуждался в помощи отнюдь не из-за своей немощности (ему было всего сорок три, и это был молодой возраст для консула), а из-за неудобства, которое доставляла ему одетая по случаю торжества тога, столь белоснежная, что выделялась светлым пятном на фоне темного алькова.
Пока мы прокладывали путь сквозь толпу, я размышлял над словами Цицерона. Ни один народ не испытывал столь сильной тяги к знакам и предзнаменованиям, как римляне. Ни в одном государстве для их толкования не имелось два независимых сообщества жрецов. Без участия авгуров и гаруспиков не обходилось ни одно общественное и частное действо. Если предсказатели оказывались несостоятельны, мы обращались к книгам Сивиллы, для чего содержали коллегию из пятнадцати человек, облеченных властью заглядывать в них, когда государству угрожала опасность. Кроме того, все римляне, от консула до раба, были помешаны на всяких знамениях, усматривая их в самых неподходящих местах и при любых стечениях обстоятельств.
Птицы, удары молнии, штормы, странные предметы, падающие с неба, чудовищные пернатые — ничто не ускользало от внимания, всему находилось толкование, начиная от потери возлюбленного и кончая грозящей с моря военной катастрофой. Когда естественных явлений было недостаточно, в ход шли предзнаменования, созданные искусственным образом. Нас заставляли верить, что какая-то статуя заговорила или повернула голову, что какая-то коза родила львят или что пастырям явились на горе боги, а из золотых яиц вылупились мертвые змеи. Всему этому не было конца и края.
Так или иначе, но за всю свою жизнь я ни разу не слышал, чтобы хотя бы одно из этих пророчеств сбылось. Всякий раз, когда я заводил беседу на эту тему, мне говорили, что будто бы в подобных делах нельзя опираться на такие мирские понятия, как свидетельства и доказательства. Некоторые философы, ссылаясь на греков, уверяли, что тот, кто ищет истину путем изучения свидетельств и делает из этого соответствующие заключения, никогда не продвинется в своих исканиях. Тем не менее я всегда поддавался искушению смотреть в глубь вещей и исследовать обстоятельства. Другими словами, совал нос не в свои дела, как любил повторять мой отец, особенно когда был мной не доволен. Надо сказать, что мое стремление к поиску истины всегда имело плачевные результаты. Что же касается той знаменательной ночи, то и она едва не закончилась очередной неприятностью.
Вернувшись на свое место за столом, я увидел, что прислуживающие рабы принесли очередное произведение кулинарного искусства. На сей раз оно являло собой воплощение нападения морского чудовища Сциллы на корабль Улисса. Посовещавшись с Катилиной и другим соседом по столу, коим оказался квестор по имени Ватиний, ответственный за предотвращение вывоза золота и серебра за пределы Италии, мы пришли к выводу, что это блюдо было сделано из миног, сваренных в секрете чернильной железы головоногих моллюсков. Я решил воздержаться и подождать следующего блюда. Не настолько уж я был голоден, чтобы есть эти миноги, неважно, в чем они были сварены.
Следующего блюда долго ждать не пришлось. К моему удовольствию, им оказалась африканская газель, жаренная на углях от древесных колючек, произраставших в местах ее обитания (по крайней мере, так нас заверил разносивший мясо раб). Морская тематика в данном случае прослеживалась весьма туманно и касалась какого-то вавилонского бога или богини. Я никогда не мог обнаружить в восточной мифологии какого-либо смысла, равно как не имел охоты прилагать к тому какие-либо усилия. Однако какой бы ни была подоплека данного блюда, оно было достойно всяческих похвал. Катилина авторитетно поведал мне о повадках этого животного и лучших способах приготовления и потребления его мяса. Подобную осведомленность он проявил благодаря пребыванию в Африке в должности пропретора тремя годами ранее. Под легким хмельком мы продолжали приятную беседу об особенностях этой африканской антилопы, а также о том, в каком виде лучше ее есть. И вдруг Катилина переменился в лице. Его красный цвет стал мертвенно-бледным, а в глазах вспыхнула тревога. Проследив за его взглядом, я увидел, что между снующих вокруг столов рабов и артистов, покачиваясь из стороны в сторону, перемещался Публий Клодий.
Разумеется, имя Клодий он получил не при рождении. Прежде его звали Публий Клавдий Пульхр, ибо происходил он из знатнейшего патрицианского рода. А плебейскую форму своему имени придал потому, что избрал иной политический путь и присоединился к популярам.
— Должно быть, он здорово набрался, — предположил я, — раз дерзнул явиться сюда.
Служа легатом Лукулла в Азии, Клавдий поднял мятеж среди личных легионеров полководца. Потом дезертировал из армии и присоединился к армии Марка Рекса, который вместе с Кретиком в это время ожидал Триумфа за городской стеной.
