В кафе на небольшом возвышении расположился оркестр. Состоял он всего из четырех музыкантов, но играли они, надо отдать им должное, с большим усердием, своим рвением отчасти искупая малочисленность. Мы отыскали столик в углу, сели и осмотрелись. С первого взгляда было видно, как искренне и неуклюже устроители вечера старались навести лоск. Кто-то додумался накрыть столы черной клеенкой и воткнуть в дочиста отмытые банки небольшие белые свечи – теперь свечки зажгли, и они ярко горели. Вероятно, тот же затейник развесил вдоль стен длинные полосы цветной крепированной бумаги, и эти ленты сникли под потолком обмякшими гирляндами. В центре танцевали всего две пары – убогий, полузабытый фокстрот. Даже я в своем преждевременном стародевичестве понимала, что этот танец уже выходит из моды. Я обернулась к Хелен проверить, насколько та разочарована, однако на ее лице застыло надменное наслаждение. На миг меня кольнула жалость, но сочувствие к Хелен прошло, точно краткий озноб от вечерней прохлады. Не просидев и минуты за столом, она потребовала, чтобы мы немедленно вышли на танцпол, и мы повиновались.
Вряд ли кого удивит признание, что на танцполе мы с Леонардом представляли из себя неуклюжее посмешище. После трех танцев – напряженного шарканья и оттаптывания друг другу ног – я истекала потом и уже не могла выносить радостные взвизги Хелен и шуточки, которыми она осыпала нас всякий раз, когда вихрь танца выносил ее поближе к нам с Леонардом. Я предложила своему кавалеру вернуться за столик, и он, по-прежнему храня молчание, сурово кивнул, но не попытался сделать вид, будто сильно огорчен. Мы присели за тот же стол в углу. Лишь тогда я заметила увядшую гвоздику в петлице его пиджака. Я что-то пробормотала насчет «красивого» цветка (цветок не был красив, я просто хотела поддержать разговор), а Леонард равнодушно вынул гвоздику из петлицы и протянул мне.
– Ой, нет! – сказала я. – Я вовсе не намекала…
– Берите. К утру все одно засохнет.
– Ладно.
Я взяла цветок, но не смогла придумать, что с ним делать. В волосы не воткнешь (гвоздики же не принято втыкать в волосы, верно?). Повозившись, я ухитрилась засунуть ее за одну из черных атласных лент, которыми был обмотан мой стан.
– Спасибо.
– Пжалста.
«Оркестр» из четырех музыкантов перешел на вальс, и мы полюбовались, как Хелен и Бернард перестраивают под этот ритм свои па. Мясистый лоб Хелен покрылся испариной, румяна ржавыми струйками побежали по щекам, но на лице застыла свирепая решимость: мол, даже не вздумайте намекать, будто я устала. Мы наблюдали, как страсть к танцу переходит в упорство, а затем вновь превращается в подлинный энтузиазм, и Леонард барабанил пальцами по столу. Если у нас с Леонардом и было что-то общее, то ясное сознание: мы всего лишь состоим при Хелен и Бернарде.
– Где вы работаете, Леонард?
– Мы с Бенни служим у Макнаба.
– Вам нравится?
– Намальна.
– Давно вы там работаете?
– Скоро четыре года.
– Понятно.
И так далее. Не стоит пересказывать дословно праздные реплики, которыми Леонард и я обменивались в тот вечер, поскольку, боюсь, в них не было ничего замечательного или оригинального. Похоже, таков дар современности нашему поколению – новый обычай «свиданий», мужчина и женщина сидят в плохо освещенном помещении, натянуто обсуждая всякий вздор. И пусть современное поколение наслаждается этим обычаем, что до меня, – спасибо, не надо.
В ту ночь мы с Хелен обе улеглись спать измученные: она – усердной пляской, а я – интеллектуально, беседой с человеком, которого, будь он еще хоть на градус скучнее, медицинская наука признала бы коматозником. За простынями слышались счастливые вздохи. Разгадать эти вздохи не составляло труда: Хелен нечасто удостаивалась внимания поклонников, а ей до смерти хотелось бури страстей, какая свирепствовала вокруг роковых женщин в рассказах из «Сэтердей Ивнинг Пост». Именно этот раздел газеты она проглатывала с жадностью.
– Спасибо, Роуз, – сонным и довольным голосом пробормотала она.
Хелен была склонна к преувеличенным выражениям чувств, но впервые я услышала от нее слова благодарности. Во второй раз за вечер я слегка смягчилась. В конце концов, девушка ведь всего лишь хочет нравиться, и это я вполне могла понять, даже если ее тянет к таким скучным и неотесанным ухажерам, как Бернард Креншо.
– Да, хотела спросить… ты ведь не проболталась Ленни, где работаешь, а, Роуз?
– Нет, – настороженно ответила я.
Ясно, к чему она клонит. Дружеское расположение, которое я ощутила несколько мгновений назад, быстро рассеялось, словно крошечное солнышко выглянуло, согрело кожу и спряталось за тучей. Озноб от такой краткой ласки только усиливается.
– Умница. Вряд ли ты обворожишь парня, если расскажешь ему, что печатаешь на машинке в полиции! Конечно, ты могла бы занять его всякими страшными подробностями, но это так неженственно, сама понимаешь, эта твоя работа. Оберегай свою женскую тайну или что там у тебя. – Она умолкла, вроде бы сообразила прикусить язык, но сдержанность быстро пошла трещинами (как всегда), и Хелен разразилась чудовищной тирадой из тех, что она именует доброжелательными советами: – И не принимай близко к сердцу, если не приглянулась Ленни: его брат говорит, он очень переборчив. Ему подавай красотку вроде Мэй Мюррей.[5] – Снова послышался вздох, и Хелен перекатилась на другой бок. – Не переживай, Роуз! Ты славная девочка, и полным-полно найдется парней, кому именно такие глянутся. – Я понимала, что Хелен уже в полусне: проступил бруклинский акцент – ее подлинный говор, который она тщательно скрывала. Она уткнулась лицом в подушку, заглушившую последние слова, но, кажется, успела сказать: – Только в следующий раз надо будет разодеть тебя в пух и прах.
На это я ответила негодующим молчанием – тонкость, которая ускользнула от Хелен; та тут же провалилась в глубокий сон и пустилась храпеть с неожиданным напором. Приязнь, которую я на миг ощутила к ней, испарилась без следа, вместе с остатками веры во всеобщее женское сестринство. Точнее, так я думала в тот момент. Наступит понедельник, в мою жизнь войдет Одалия, окутанная модной одеждой и темной тайной. И освободиться от влияния Одалии будет намного труднее, чем от поучений Хелен.
Наш участок размещается в старом, сыром и промозглом кирпичном здании. Мне говорили, что таких зданий, уцелевших на Манхэттене со времен голландского поселения, осталось совсем немного и что первоначально оно служило зернохранилищем или хлевом. Не проверяла, насколько точна эта архитектурная легенда, однако доподлинно знаю, что на кирпичных стенах часто скапливается влага и внутри так сыро, что почти невозможно согреться. Ни в одно окно лучи солнца не входят под прямым углом, всюду свет косой и отраженный, в любое время суток одинаковый, что типично для плотной городской застройки. В результате участок с утра до вечера залит жутковатым зеленым мерцанием, и кажется, будто сидишь в огромном аквариуме либо зажата между стеклянными стенами нескольких аквариумов поменьше.
И крепкий, гуще воздуха, настоявшийся запах, которым здесь все пропитано. Работая в участке и присматриваясь к свойствам этого места, я пришла к выводу, что источник – алкоголь, сочащийся из телесных пор. Спиртное пахнет по-особому, когда вонь исходит изо рта, от волос и от кожи арестанта. И хотя, казалось бы, запах должен возникать и исчезать в зависимости от количества носителей – словно прилив, что надвигается и отступает, – на самом деле он отчасти усиливался или ослабевал, но всегда присутствовал хотя бы намеком.
Поймите меня правильно. Я люблю эту работу, я питаю своего рода привязанность даже к стенам нашего участка. Но стоит появиться человеку со стороны, и все мы – сержант, лейтенант-детектив, патрульные, Айрис, Мари и я – порываемся извиниться за некоторые местные неудобства. Именно так все повели себя в тот день, когда Одалия впервые вышла на работу.
В то утро мы как раз столпились у стола Мари – неофициальное собрание, – и тут дверь распахнулась и вошла Одалия. Обсуждали мы свой новый статус оперативного отряда и ту важную роль, которую предстояло сыграть всем нам в подготовке и проведении рейдов, дабы прикрыть все до единого окрестные «водопои». Сержант, видимо, принимал задачу близко к сердцу: он обращался к нам со сдержанным энтузиазмом, он возглавил эту битву, и, смею сказать, его рвение никого не оставило равнодушным. Парой недель раньше разнесся слух: если в ближайшее время мы проведем минимум пять успешных рейдов, нас сфотографируют для газеты, а комиссар специально приедет в участок и лично пожмет каждому руку. Разумеется, всех нас это обещание взволновало и вдохновило. Я оглядела разгоревшиеся лица и заметила, что надежда увидеть статью о нашем скромном участке в газете выманила даже суперинтенданта из его кабинета.
