— Несколько дней тому назад я только что встал после тяжелой болезни, вследствие совершенного надо мною преступления, и сегодня в первый раз вышел на улицу. Но своих хозяев я упросил хранить глубочайшее молчание обо всем, что меня касается, и они сдержали свое слово. Это было, может быть, и не совсем хорошо, но для меня было необходимо: я боялся за жизнь своих благородных спасителей и хотел перехитрить преступников.
Легат одобрительно кивнул головой.
— Вы правы, господин Вьендемор, — сказал он, — и поступили благоразумно. Но расскажите, пожалуйста, о совершенном над вами преступлении, и как можно подробнее, чтобы мне хорошенько вникнуть в дело. Больше я вас пез-ребивать не буду.
— Прежде, чем начать, монсеньор, — сказал молодой человек, — я должен вам объявить, что имя, под которым я имел честь испросить вашей аудиенции, не мое, я же, собственно, называюсь Бонгле. Те же самые причины, побудившие меня молчать о преступлении, заставили меня и переменить имя.
— Это хорошо, продолжайте, — заметил одобрительно Винчентини.
— Меня зовут Рауль Бонгле, я родом из города Карпен-тра, близ которого у меня небольшое имение. 14-го ноября прошлого года, ради некоторых покупок, я был вынужден предпринять сюда путешествие. До городка Оранж я добрался безо всяких приключений, а оттуда вплоть до Авиньона пришлось ехать сплошным лесом. Я ехал уже часа три, как встретил двух хорошо одетых всадников, которые довольно долго ехали рядом со мной, не говоря, однако же, ни слова. Наконец они воспользовались одним случаем, и под предлогом скучной дороги, завязали со мной разговор. Их открытое лицо и занимательный разговор внушили мне к ним такое доверие, что я предложил отобедать вместе. Они с радостью приняли мое предложение, но с условием заплатить за себя.
Когда мы приехали в гостиницу ближайшей деревни и сели за стол, явился еще третий путешественник, по-видимому, не знакомый с теми, с которыми приехал я. Он объяснил нам, что направляется в Авиньон, и узнал от хозяина, что и мы едем туда же. Если, поэтому, для нас не будет особенно неприятно принять его в наше маленькое общество, то мы сделаем для него большое одолжение. Мы согласились, и он был очень рад, что с нами встретился, и в заключение просил позволения сесть за стол с нами. Пообедав, мы вчетвером поехали дальше.
Новый товарищ по путешествию умел так прекрасно занимать нас разного рода, в высшей степени остроумными, шутками и забавными анекдотами, что время прошло для нас очень приятно. Может быть, я и ошибся, но несколько слов, вырвавшихся у него во время разговора, навели меня на мысль, что, хотя он с самого начала и показал вид, будто не знаком с двумя другими моими спутниками, но на самом деле знает их очень хорошо.
Спустя несколько часов езды, новый товарищ по путешествию предложил подкрепиться в ближайшей деревне несколькими стаканами свежего пива. Так как кушанья, которые мы ели за обедом, были очень солоны и нам сильно хотелось пить, то мы охотно согласились на это предложение. Наш товарищ тотчас же отправился вперед, чтобы заказать, как он говорил, бутылки две свежего напитка.
Приехав в трактир, мы выпили каждый по стакану пива и, не медля, поехали дальше, чтобы до сумерек добраться до цели своего путешествия, до которой оставалось вряд ли три четверти часа езды.
Наша, незадолго еще столь веселая, беседа вдруг прекратилась. Каждый из нас предался течению своих мыслей и, казалось, позабыл о других и думать. Однако мне казалось, что новый товарищ по путешествию, полагая, что я в это время не наблюдаю за ним, по временам как-то странно вглядывался в меня и с другими моими спутниками обменивался таинственными знаками.
От последней деревни мы отъехали не больше получаса и уже завидели башни Авиньона, как вдруг я почувствовал головокружение и в то же время непреодолимую усталость. Веки отяжелели, точно налитые свинцом; тщетно боролся я с этим состоянием и наконец пожаловался об этом своим сотоварищам. Они поддерживали меня, утешали, высказывали живейшее участие и в то же время, казалось, величайшее смущение. Наконец я был уже не в силах прямо сидеть на лошади, и помню только, что мои спутники отвели меня в кусты, которые мы только что проехали. Затем я потерял сознание.
— Отвратительно! — воскликнул легат, следивший с очевидным участием за рассказом своего посетителя. — Бездельники, наверно, подмешали вам сильного сонного средства в пиво, чтобы вас оглушить и потом спокойно ограбить.
— Вы угадали, монсеньор, — отвечал молодой человек.
— Но злодеи имели намерение не только ограбить меня, но и убить. Тем, что последнее не совсем удалось им, я обязан только человеколюбивому и в высшей степени заботливому уходу в семействе моего спасителя, столяра Альмарика.
Дальнейшее, что мне осталось досказать вам, мне передано этим благородным человеком.
Когда я очнулся и в первый раз снова открыл глаза, оказалось, что я лежу на кровати в полутемной, просто меблированной комнате. В ногах у меня сидела молодая семнадцатилетняя девушка, дочь моего спасителя. Я чувствовал в голове какую-то тупую боль и, невольно дотронувшись до нее рукой, я сделал открытие, что она была вся обвязана.
— Хвала тебе, Пресвятая Дева! — пробормотал чей-то голос. — Он просыпается и, наконец-то, возвращается к жизни. О, как отец обрадуется!
— Где я? Что со мною случилось? — прошептал я слабым голосом.
Никто мне не ответил. Вероятно, молодая девушка вышла потихоньку из комнаты, потому что, когда я с большим усилием приподнялся на постели и осмотрелся, то заметил, что я находился один в совершенно незнакомой мне комнате.
Но в следующую же затем минуту дверь отворилась и молодая девушка возвратилась в сопровождении пожилых мужчины и женщины. Ни у кого еще на лице не видел я такой чистосердечной радости и участия, как у этих мне совершенно незнакомых людей.
— Слава Богу, — сказал мужчина, от души пожимая мне руку, — что вы наконец-то пробудились от своего мертвого сна и возвратились к жизни! Я было потерял уже всякую надежду.
На мои расспросы Альмарик сообщил мне, что два дня тому назад, возвращаясь домой из деревни Веден, куда ему было нужно сходить по делам, он увидал следы крови возле одного частого кустарника. Желая узнать, отчего бы это могло быть, он вошел в кусты и под кучей насыпанных листьев нашел тело человека, у которого из глубокой раны на голове текла кровь, и только по чуть слышному сердцебиению мог убедиться, что он еще жив. Более подробное исследование показало столяру, что тут было совершено преступление: убийство и грабеж. Чтобы не приняли за виновника его самого, Альмарик опять прикрыл несчастного листьями и поспешил в город, чтобы часа через два, когда совсем уже смеркнется, возвратиться на место преступления с ручной тележкой и в сопровождении жены и дочери. Полумертвого, тщательно закутав в одеяло, они положили его на тележку и доставили домой так, что об открытом преступлении никто ничего не узнал.
Двое суток я не просыпался из своего летаргического сна и два дня лежал без всякого сознания. Так как негодяи не удовольствовались тем, что ограбили у меня все сколько-нибудь ценное, но сверх того захватили и все мои документы, то мой спаситель оставался в совершенном неведении относительно моей личности до времени моего пробуждения от оглушения, в которое я впал благодаря принятому яду и нанесенной в голову ране. Тут я сказал ему свое имя и рассказал все, что знал о случившемся. Альмарик, до сих пор не обращавшийся к врачу, объявил, что теперь он сходит за ним. Я упросил его не делать этого в надежде, что рана в несколько дней заживет. Но я ошибся. Не одна рана, но и яд, подмешанный мне бездельниками в напиток, были причиной того, что я должен был почти три месяца пролежать в постели и встать с нее лишь несколько недель тому назад. И вот я перед вами, монсеньор, — заключил, тяжело вздохнув, молодой человек свой рассказ, — с моей всепокорнейшей просьбой, умоляя о правосудии.
— Оно вам будет оказано, — отозвался с участием легат, — предполагаю, что при моем рвении мне удастся открыть отвратительных злодеев. Но вы могли бы значительно облегчить мне эту задачу, если бы дали мне какие-нибудь указания, например насчет личности виновников.
— К сожалению, я не в состоянии этого сделать, монсеньор, — признался Вьендемор, печально понурив голову.
— Вследствие долгой болезни моя память до того пострадала, что я решительно ничего не могу припомнить о том или другом бездельнике, хотя и уверен, что найдись один из них, я, может быть, и признаю его.
Легат с недовольным видом почесал у себя за ухом.
— Гм, — заметил он после минутного молчания, — это необыкновенно как затрудняет дело, и на скорое окончание его нельзя рассчитывать. Не помните ли вы, по крайней мере, имен, которыми называли себя негодяи во время разговора?
