– Я забыла, а господина, который приотстал, как зовут? Замечательные у него бакенбарды! – спросила тем временем Суховская, которой нравились мужчины с буйной растительностью.
Тоннер уже догонял процессию, и Федор Михайлович смутился. Доктор все понял и представился повторно:
– Илья Андреевич Тоннер, доктор из Петербурга.
– Вы доктор? – переспросила Суховская низким томным голосом. – Ах! Я уже чувствую себя больной!
Тоннер чуть растерялся и тут же получил второй недвусмысленный призыв:
– Ваши пациентки, наверное, от вас без ума?
Илья Андреевич ответил иронично:
– Большинство из них, сударыня, не только без ума, но и без других признаков жизни. Как правило, я исследую мертвые тела.
– Зачем покойникам доктор? – удивилась Растоцкая.
Роос, давно любовавшийся вдовой, наконец, решился сделать комплимент:
– Мадам, вы напоминаете мне рубенсовских женщин.
– Федор Михайлович, переведите же, – уловив приятные нотки в голосе американца, потребовала Суховская. – Не владею языками. Матушка моя неграмотна была – в осьмнадцатом веке науки не требовались. Наняла мне француза-гувернера, по-русски был ни бум-бум. Учил меня, учил, а оказался греком. Так что и французского не знаю, и греческий позабыла – поговорить-то не с кем.
Терлецкий, видно, не знал, кто такой Рубенс, и перевел слова Рооса так:
– Вы напомнили ему женщин из Рубенса. – И от себя пояснил: – Это его родной город.
Деликатный Тоннер не решился поправить, и комплимент этнографа пропал зря. Только Вера Алексеевна ужаснулась:
– Что? В этом Рубенсе такие крупные женщины и столь щупленькие мужчины? Чудные они, американцы!
Въехали в парк Северских. Завидев слева на поляне поросший пожелтевшей травой холмик, Тоннер спросил у Растоцкого:
– Это что, могила?
– Да, – ответил Андрей Петрович, – Кати Северской, племянницы князя.
– Почему не на кладбище? – удивился Илья Андреевич.
– Как? Вы про Северских ничего не знаете? – снова обрадовалась Растоцкая.
Доктор помотал головой.
– Так я расскажу, – попыталась опередить подругу Суховская. – Носовка – не родовое их имение. Родовое у них в Нижегородской было…
– Как всегда все путаешь, – не сдалась Вера Алексеевна. – В Рязанской, только Василий Васильевич его проиграл. А Носовку Екатерина Вторая его брату подарила на свадьбу.
– Да не брату, – возмутилась Ольга Митрофановна, – а его невесте, своей любимой фрейлине.
– Звали ее Ольга Юсуфова, – быстро уточнила Растоцкая. – Да еще кучу бриллиантов дала ей впридачу. Те Северские, не в пример нынешним, широко жили, балы на всю округу закатывали, с соседями дружили.
– Пока жена в очередных родах не померла, – использовала маленькую паузу в речи подруги Суховская. – Деток любили, хотели побольше, а те все умирали.
– Не все! Одна выжила. Катя! – обрадованно уточнила Растоцкая, указав на могилку.
– Александр Васильевич, брат нынешнего князя, сам воспитанием и образованием дочери занимался. Кабы не война…
– Такой герой! К армии примкнуть не успел, так из своих мужиков отряд собрал, в хвост и в гриву французов бил.
– А девочка? Тоже в отряде была? – спросил Терлецкий.
– Девочку к Анне Михайловне отправил, к мачехе. Его отец два раза был женат, Василий Васильевич Александру Васильевичу сводный брат – пояснила Суховская. – Но французы нашего героя поймали и повесили.
– А Катя как узнала, умом тронулась. Врачи лечили-лечили, потом девочку в монастырь повезли, вдруг святое слово поможет…
Вера Алексеевна закончить не успела. Самое интересное Ольга Митрофановна даже не сказала, выкрикнула:
– А Катя в монастыре из окна выкинулась! Вот как…
– Самоубийц не хоронят на освященной земле, потому бедную девочку здесь и закопали, – смахнула слезу платочком Вера Алексеевна.
Растоцкий покачал головой:
– Загадочная история. Гроб на похоронах не вскрывали. Сказывали, разбилась в лепешку.
Отец Алексей, местный священник, пару часов назад обвенчавший молодых, зычным голосом пропел небольшую молитву. Проголодавшиеся гости торопливо перекрестились и с видимым удовольствием уселись за праздничный стол.
– Господин доктор, – спросила Тоннера Суховская, – вы часом не старовер?
– Нет, мадам, – учтиво ответил тот.
– А почему не по-нашему крест кладете? – Помещица пыталась поразумней разместить на огромном платье маленькую салфеточку.
– Я католик. Мой отец – француз, во время революции бежал в Россию, – пояснил Тоннер.
– А, знаю! Католики верят в папу Римского!
– Нет, что вы! В Иисуса Христа! Но несколько иначе, чем вы.
– А зачем? – удивилась Ольга Митрофановна. – Зачем иначе, если можно как все? И в аду гореть не придется!
– Мне грозит ад? – деланно испугался Тоннер.
– Как же! – изумилась Суховская. – Отец Алексей говорил: всех неправославных – прямо туда!
– Значит, буду гореть в приятной компании! Вся моя семья – католики: дедушка, родители, братья, сестры.
– Какой вы семьянин! – восхитилась Суховская.
Стол установили покоем в центральной комнате господского дома. Шторы задернули, но было необыкновенно светло: свет множества свечей, вставленных в разномастные канделябры, отражался от зеркал, украшавших стены, от блестящих серебряных подносов и от бесчисленного множества бокалов – пятидесяти гостям под каждый напиток. Искусно разбросанные лепестки роз, астр и ноготков украшали ослепительно-белую скатерть, а на накрахмаленных до хруста салфетках были вышиты инициалы хозяев.
Супружеская чета заняла центральное место. Генерала, как наипочетнейшего гостя (такого чина и звания никто из гостей не имел), посадили рядом с молодой. Новая княгиня Северская очаровала Павла Павловича еще в церкви, а после вручения подарка Веригин понял, что влюблен!
Генерал подарил свою табакерку одним из первых. Молодые супруги принимали поздравления незадолго до обеда посреди портика, украшавшего парадный вход усадьбы.
– Вы армейский друг Василия Васильевича? – поинтересовалась Элизабет. Она говорила по-русски почти правильно, но чуткое ухо стоящего неподалеку Тоннера уловило акцент, причем не французский.
– Нет, сударыня, – ответил Веригин. – Знакомы несколько часов. Провидению было угодно, чтобы восемь путешественников попали сегодня на вашу свадьбу: на тракте сгорел мост, а князь милостиво нас приютил и пригласил на торжество.
– Как, сгорел мост? – Княгиня продолжала улыбаться, но лицо ее стало озабоченным. – Это правда, князь?
– Да, ма шер.
– Отчего не сообщили мне?
– Мон ами, неужто в такой день вам есть дело до какого-то моста?
– Базиль, – назвала она князя на французский манер, – надеюсь, вы не забыли распорядиться о починке?
– Не успел, в церковь торопился, – раздраженно ответил князь.
– Это минутное дело! Не беда, сейчас все исправим! – Княгиня махнула рукой, и тут же, словно из воздуха, материализовался ее управляющий. – Павел Игнатьевич, пошлите Ерошку к Никите Соленому, старосте в Красном. Пусть отправит мужиков чинить мост. Бревна и доски пусть берут, что на новую мельницу заготовлены. Да пусть факелов прихватят – ремонт надо сегодня закончить.
Павел Игнатьевич еще вносил указания в маленький блокнотик, а к нему на всех парах уже бежал кучер Ерошка. Генерал, сам умелый командир, не успел даже заметить, как его позвали. "Да, – подумал он, – такой женщине и полк можно доверить, да что полк – армию! Повезло князю с супругой – будет как у Христа за пазухой".
Генерал обычно не афишировал своего холостяцкого положения, на прямые вопросы прелестниц отшучивался солдатской песенкой: "Наши жены – пушки заряжёны". Но, будучи по натуре романтиком, он всю жизнь искал ту, которую полюбит с первого взгляда. Тысяча чертей, сегодня Веригин ее нашел! И именно сегодня она вышла замуж за другого. Эх! Судьба – злодейка, жизнь – копейка.
Обед разносили не по чинам, так что и генералу, и гостям на дальней стороне стола, где сидела молодежь: Тучин, Угаров и барышни Растоцкие, – одновременно подали холодный пирог с рыбой. Старшая из барышень, Машенька, по строгому повелению матушки, изо всех сил старалась понравиться Александру. Поначалу вела себя жеманно: разговаривала исключительно по-французски, слова растягивала, подчеркивая, что все ей наскучило и утомило. Более опытного Тучина ее поведение позабавило, и он решил подыграть – изображал пресыщенного денди, отвечал лениво и невпопад. Украдкой оба наблюдали друг за другом, и, когда случайно взгляды их встретились, молодые люди не выдержали и весело расхохотались, опечалив другого Машенькиного соседа, Дмитрия Александровича Карева.
Впрочем, этого юного господина с длинными вьющимися волосами так никто не называл. Приходился он князю Северскому кузеном, с младенчества воспитывался в его доме и откликался по молодости лет еще на Митеньку. Господин Карев постоянно потирал ладони неестественно больших рук, каждую минуту пытался завязать разговор с Машенькой, но та не обращала на него внимания.
