Маликульмульк вспомнил Дивова. А графиня, если верить печальной безмятежности лица и голоса, как раз про Дивова совершенно забыла.
— Осенью — просто бродить бездумно под этими деревьями, собирать листья… Вы приезжали бы ко мне, а я завела бы себе гербарий, — продолжала она. — Зимой — кататься на коньках. Знаете, что это за помост? Мне хозяин рассказал — когда замерзает пруд, тут устраивают всякие увеселения, кавалеры катают дам в креслицах, поставленных на полозья, вот тут эти креслица и стоят, тут дамы на них садятся, играет музыка, вечером — фейерверки, на Рождество — пиры…
Графиня вышла на помост, поманила — и Маликульмульк последовал за ней. Оттуда была видна лесная опушка. Он подумал, что лес, возможно, подступает к дороге, по которой можно подъехать к «Иерусалиму», и надо будет сказать об этом Гринделю и Парроту, когда они приедут.
— Я вчера смотрела отсюда на закат. Стояла вот тут, на самом краю, и любовалась отражением в пруду, вот отсюда, вода застыла прямо у моих ног, был совсем безветренный вечер… — шептала графиня. — А сейчас летят листья, вон, глядите… Если у них есть душа, то они должны быть счастливы, их падение похоже на полет. Один лист, другой лист, вот третий догоняет их, а вот уже и четвертый лист скользит, как тень первого листа, а второй лист и третий лист сливаются вместе, и это уже не два листа, первый лист и второй лист, а пятый лист, и за ними — шестой лист…
Тут она резко толкнула Маликульмулька в грудь — и он опомнился уже в воде.
Графиня побежала к лесу.
У помоста было неглубоко, рослому человеку по грудь, вроде и не утонешь, но и на берег так просто не выберешься. Особенно если окунешься с головой в мутную воду и не сразу нашаришь ногами дно.
Он выпрямился, отплевался. Кричать было бесполезно. Злиться? Только на себя самого, да он и не умел злиться.
Маликульмульк, подняв зачем-то руки над головой, пошел по илистому дну вдоль помоста и с трудом выбрался на берег. Вода с редингота текла струями, он и без того был тяжел, а сделался — в два пуда. Нужно было поскорее добраться до «Иерусалима». Там в обеденном зале растопили камин, там хорошо…
Но как раз тут он и ошибался, хорошо в «Иерусалиме» не было. В корчме стоял страшный шум.
Не обратив внимания на экипажи у входа, извозчичьи дрожки и наемную карету, Маликульмульк поднялся по каменным ступеням, вошел в зал и увидел там целое побоище. Двое статных мужчин пытались под руки вывести сопротивляющегося Иоганна Мея и кричали на него по-немецки, Давид Иероним спорил с хозяином и рыдающей хозяйкой, в углу жались служанка и мальчик, что растапливал камин, а Паррот, стоя посередке, молчал, но в его опущенной руке Маликульмульк увидел пистолет.
— Что тут творится? — громко спросил он.
— Господи, вы живы! — воскликнул Давид Иероним. — Вы ничего не ели? Ради всего святого!
— Я съел отменный лабскаус… Я ел его один, ко мне никто и близко не подошел! — сообразив, отчего тревога, отвечал Маликульмульк, стоя в набежавшей с него луже. — Да помогите же мне кто-нибудь!
Хозяин «Иерусалима» кинулся расстегивать мокрый редингот. Минуты через две, не меньше, редингот рухнул на пол.
— Как вы попали в пруд? — меж тем спрашивал Паррот. — Хозяин сказал, что эта женщина не захотела есть яблочный пирог и увела вас… Да куда ж подевался ваш конюх, любезный?!
— Он отлучился, он сейчас же будет здесь! — пообещал перепуганный хозяин.
— Как хорошо, что вы приехали, Давид Иероним! — сказал Маликульмульк. — Эти господа, я полагаю, из полиции?
— Вы верно полагаете. Где госпожа Дивова? — строго спросил Паррот.
— Я не знаю… Она оставалась наверху, должно быть, а графиня спустилась ко мне… Ее там нет?! — тут лишь до Маликульмулька стало понемногу доходить, для чего его сбросили в пруд.
— Ее там нет! И вещей нет. Хозяйка клянется, что она исчезла примерно тогда же, когда графиня вывела вас на прогулку! — вмешался Давид Иероним.
— Где карета? — спросил Маликульмульк.
— Какая карета? — вопросом же ответил Паррот.
— Та, что стояла у конюшни. Слуга в русской рубахе привязывал сзади дорожный сундук. Она все еще там?
— Фриц, беги, погляди, где карета госпожи графини! — велел хозяин. — Трудхен, принеси наконец мой красный шлафрок и пантуфли!
Мальчик выскочил из зала, хозяйка поспешила следом, а Маликульмульк наконец повернулся к Мею и полицейским.
— Если нужен свидетель, то я могу рассказать все, что знаю, — сказал он. — Я нашел людей, отравленных этим господином. Я покажу тот дом и ту комнату, где, наверно, еще лежит труп девушки. Хозяева дома подтвердят, что помещение снимал господин Мей и прятал у себя русского лакея. Графиня де Гаше и ее компаньонка чудом спаслись от него…
И тут Мей расхохотался.
— Спаслись! — повторял он сквозь хохот. — Они спаслись!..
Маликульмульк и вообразить не мог, что этот благовоспитанный и вышколенный господин способен чуть ли не рыдать от смеха. Смех был дурной…
— Дайте ему воды, — сказал Маликульмульк хозяину.
— Вы, Крылов, еще не поняли, что тут происходит, — Паррот сунул руку за пазуху и вытащил тонкую брошюру, отпечанную на плохой серой бумаге и с гравированным портретом на обложке. — Глядите! Только не намочите, бумага очень рыхлая. Не узнаете?
— Узнаю… — растерянно произнес Маликульмульк. — Но тут она куда моложе, и художник ей польстил…
— А теперь прочитайте, кто это.
Маликульмульк пробежал взглядом несколько строк.
— О Господи! — воскликнул он.
— Мы с Гринделем сказали то же самое. Итак, можете гордиться, вас успешно водила за нос сама Жанна де Ла Мотт, главная героиня процесса о королевском ожерелье. Я предполагал это, но как-то все не мог собраться и зайти в гости к французу, аббату Шанмеле, который дает уроки французского языка моим мальчикам. У него целая гора такого рода литературы — обожает истории о наказанном пороке и торжествующей добродетели. Ну вот, простившись с вами, я пошел к аббату и взял у него это вещественное доказательство. Полюбуйтесь и вы, Мей.
Паррот взял у Маликульмулька брошюрку и поднес к самому носу Мея. Маликульмульк же, наконец ощутив настоящий холод, стал раздеваться дальше, кидая мокрую одежду на пол.
Игрок уже пришел в себя и уставился на портрет с немалым изумлением.
— Так вот она кто такая… Я думал, она умерла.
— Все так полагали. Тут прямо написано, на последней странице: живя в Лондоне, после очередной оргии выбросилась из окна. И ее супруг, который успел удрать в Англию до судебного процесса, был тому свидетелем. Он же и заявил в полицию о самоубийстве. Видимо, дама поделилась с ним добычей, после чего они расстались. И она понеслась по Европе, спасая жизнь и украденные бриллианты. Я все думал — отчего графиня не поехала в Митаву, где собралось столько французских аристократов? Отчего предпочитала скучать на задворках Риги? И нашел лишь один ответ — митавский двор мог знать ее в лицо. Если бы она была дамой с приличной репутацией, это бы только пошло ей на пользу, ее сразу приняли бы во всех гостиных.
Но если репутация была скверной? И более того, если все были убеждены, что она умерла в Лондоне десять лет назад? Да ведь ее первым делом сдали бы в управу благочиния! И это в лучшем случае.
— Отчего вы так думаете? — спросил Гриндель.
— А оттого, что французские аристократы очень хорошо помнят своих врагов. Вы почитайте, почитайте внимательно. Когда Жанна де Ла Мотт была признана виновной в краже ожерелья, ее приговорили к достойному наказанию — всенародно высечь, заклеймить буквой «v», что значит «Voleuse» — «воровка», а затем навеки поселить в тюрьме Сальпетриер. Вы не заглядывали часом ей в декольте?
— Нет, зачем? Ничего там соблазнительного уже нет.
— Зато любопытное есть — ведь когда палач хотел ее заклеймить, она так брыкалась и уворачивалась, что раскаленное клеймо попало на грудь. Пришлось ставить другое — на плечо. Видели вы это клеймо?
— Нет, конечно, — она всегда закрывалась чуть не до носа!..
Маликульмульк слушал, находясь в некой прострации — услужливый и перепуганный хозяин предложил ему сесть, чтобы стянуть с него сапоги, а он не понял, и холода не было, и сырости не было; он готовился иметь дело с ложью, но тут лжи оказалось слишком много… Перед глазами стояло молодое лицо единственной женщины, сказавшей ему «потому что я люблю вас». Она лгала, разумеется, она всю жизнь лгала, но почему это прозвучало так… так правдиво?..
— Из тюрьмы она вскоре бежала — то ли помог кардинал де Роган за какие-то тайные заслуги, то ли безымянные покровители графа Калиостро, то ли над ней сжалилась сама королева, — продолжал Паррот. — Наша графиня оказалась в Лондоне и принялась писать памфлеты, в которых оболгала бедную Марию-Антуанетту. Памфлеты эти ходили по всему Парижу — ну и как, по-вашему, приняли бы в Митаве столь талантливую писательницу?
