Ознакомительная версия.
Тут Севела подумал, что склонность к театру Рафаил в какой-то мере унаследовал (чего ему, увы, не удалось с майоратом) от отца. Сейчас рав Иегуда актерствовал, показывал простачка, который никогда не слышал о Тите Макции Плавте.
– Помнишь, как мы отправляли кедр господину Кседоменту, яники? – спросил отец. – В коносаментах числилась древесина двух сортов – лучшая и посредственная. И как бы я ни нахваливал Кседоменту кедр, что шел по графе «бета», и как бы Кседоменту ни нравился запах кедровой смолы – он твердо знал, какая цена у этой древесины. И я это знал, и ты. И ничто не заставило бы Кседомента заплатить за среднесортовое дерево как за отборное… Люди живут и умирают поделенными Предвечным на два сорта. Есть дельные люди, и есть те, без кого мир может обойтись. Лучший сорт людей – те, кто владеет делом … – рав Иегуда свел брови и повторил: – делом. Те, кто правит людьми. Кто строит дома и дороги. Кто принимает роды и вскрывает гнойники. Те, кто выращивает хлеб, виноград и овощи, создает механизмы и управляет деньгами. Те, кто владеет воинским искусством и знает науку юстиции. И еще те, кто обучает грамоте… А остальные люди – они невеликого достоинства, бросовый сорт. Рафаилу было угодно заняться театральными представлениями. Я не мешал ему в этом, не отказал в содержании, когда он в своей Байе учился устраивать зрелища для бездельников. Но майората ему не видать, яники! Он актеришка, он бросового сорта. Дом Малуков унаследуешь ты.
– Не будем об этом, – мягко сказал Севела. – Мне не нравятся разговоры о наследстве. Когда мне придется вступить в права наследования, я с благодарностью приму твою волю. И закончим на этом, папа.
– Пожалуй, так, – согласился рав Иегуда. Он опять погладил бороду и направил беседу в другую сторону: – Весной у меня гостил мой двоюродный брат Азария. Помнишь его?
Севела улыбнулся и кивнул.
– Ничего у него не вышло с теми виноградниками, – с некоторым даже злорадством сказал рав Иегуда. – Он помыкался с ними два года и продал… Виноград вырастал дрянной, измельчал, с винодельней тоже не заладилось. Но я думаю, что Азарии просто не достало терпения. Виноградарство – дело долголетнее… Говорил я ему, чтобы нанял винодела из армян. Он меня не послушал. Опять живет мельницей и овцеводством… Зато он выдал замуж младшую дочь, Ивку. У нее уже три девочки.
Севела с первых слов почуял, куда гнет отец.
– Сколько можно жить с экономкой, яники? – недовольно сказал рав Иегуда. – Или в вашей службе недолюбливают семейных?
– Дай мне пару лет, папа. Я обещаю тебе внуков, обещаю заботливую невестку. Больше ничего говорить не стану. Два-три года, папа, и я заведу семью.
– Смотри, яники! – отец погрозил пальцем. – Я напомню тебе эти слова через пару лет!
– Я такой же, как ты, папа. Я знаю, что человеку не должно быть без семьи. Иначе невеликая цена такому человеку.
– Это так, – рав Иегуда качнул седовласой головой.
Он сделал глоток из кружки.
– Карьерой своей ты удовлетворен?
– Видал я карьеры и получше. Однако капитанский чин это немалый статут для уроженца. Да еще в моих годах… Я доволен.
– А молодой Нируц по-прежнему благоволит к тебе?
– Да. Я многим ему обязан, папа. Я двум людям так обязан – тебе и Туму.
– Твой отъезд был для меня неприятной неожиданностью.
Севела отвел глаза.
– Был у меня тогда соблазн – запретить, – рав Иегуда усмехнулся. – Но мы же оба Малуки… Я бы твердо запретил, а ты бы не изволил заметить моего запрета. Я упрям – но так и ты упрям.
Севела пожал плечами: может быть, папа, может быть.
– Как странно вышло… – задумчиво проговорил рав Иегуда. – Мой сын вступил в службу, которая оберегает Провинцию от смут… А я всю жизнь ненавидел смуты и проклятых зелотов. Увы, но джбрим не могут жить без опеки романцев. От междоусобных войн джбрим отвлекали только войны с соседями. Так было всегда. Но романцы, как я полагаю, предпочтительнее, чем ашур и египтяне. Романцы – это покой. Пусть они дерут три шкуры с Провинции. Но только они защитят джбрим от парфян и кушан. И только романцы защитят джбрим от джбрим.
Севела молчал. Он смотрел на отца. Рав Иегуда вновь отхлебнул отвара. Севела подумал, что седины у отца заметно прибавилось, и стало больше мелких морщинок на лице, под глазами. А крупные морщины, те, что Севела знал с детства, стали глубже.
– Так что я рад твоей карьере, – подытожил рав Иегуда.
– Вчера утром, когда я въехал в город… – вдруг вспомнил Севела. – Я встретил на площади нашего квартального рабби. Куда его несло в такое время?.. И ты знаешь, я подумал: а не Предвечный ли уберег меня недавно? И не Предвечный ли руками старого рабби передал мне повестку несколько лет тому назад?
– С чего это ты вдруг заговорил о Предвечном? – насмешливо спросил отец. – Разве Непостижимый сделал твою карьеру? Ты перед Ним хочешь отчитаться? Тебе мало одобрения отца?
– Нет, ты всегда удивлял меня этим! – сокрушенно сказал Севела. – Два человека в моей жизни не боятся Предвечного – ты и Тум.
– Тум?.. А, молодой Нируц. Я ведь как-то говорил тебе, что Нируцы безбожники… Когда ты уехал из Эфраима, я стал меньше времени проводить в конторе. Я последнее время меньше работаю…
– Незачем тебе, папа, много работать. Давно пора перепоручить часть дел управляющим.
– Большую часть дел я намеревался перепоручить тебе, своевольный молодой человек, – желчно сказал рав Иегуда. – Но ты же убрался в Морешев-Геф…
– Я заметил в доме списки, папа, – сказал Севела. – В один заглянул… Кажется, это был Полигистор. Ты читаешь Полигистора?
– А… – отец пренебрежительно повел рукой. – Этот Полигистор – изрядный прохиндей, как мне показалось. Сдается мне, что он мастер понадергать из трудов других риторов. А потом слепить из этих отрывков то, что ему выгодно… Как называется такое?
– Компиляция.
– Я, верно, с десяток трудов осилил после того, как стал меньше времени проводить в конторе. А то и два десятка. И иеваним читал, и романцев, и александрийцев… Добросовестных и пытливых немного. Тех, кто пробавляется… компиляциями, ты говоришь?.. Этих куда больше.
– Но уж тебя-то романские риторы не склонят к безбожию?
Отец цыкнул языком и сказал:
– Мое послушание Предвечному – закоренелая привычка. В моем возрасте не меняют привычек. И до сих пор Предвечный прощал мне некоторое вольномыслие… Так о чем мы говорили?
– Мы говорили о моей службе…
– Мы говорим о твоей жизни, – отец отпил отвар. – Твоя мать недавно проплакала две ночи, а потом послала тебе письмо. Я не стал ее спрашивать, что она там тебе написала… Иногда женщинам следует доверяться. Раз она почувствовала, что тебе тяжело, – значит, так оно и есть. Ты приехал, и я вижу, что тебе и впрямь несладко. У тебя изможденное лицо, яники… У тебя подергивается щека. И еще я заметил, что ты, когда садишься, устраиваешься так, чтобы за спиной оказалась стена. По-моему, все это не от безопасной и нехлопотной жизни. Нет?
– Это от того, что неделю назад мне чуть было не выпустили кишки. Кажется, это не прошло для меня бесследно… Ты говоришь, дергается щека?
– Это пройдет, – участливо сказал рав Иегуда. – Что тебя тревожит, яники?
Севела прислонился затылком к стене и немигающе глядел в потолок. Он молчал, отец его не торопил.
– Меня могли приколоть, как овцу, папа, – сказал Севела. – Коли распознали бы, что я из Службы… Обошлось. А теперь во мне такая усталость… Ни гордости, ни радости. Когда-то казалось, что стану отправлять важную службу. Думал, что Предвечный простит мне распущенность, когда увидит, что я служу для его народа. А теперь одна усталость… И щека дергается, и сплю плохо.
– Вот что, яники, – нежно сказал рав Иегуда. – Позволь-ка отцу поучить тебя. Позволено такое старому коммерцианту, адон офицер?
Севела слабо улыбнулся и кивнул.
– Я всю жизнь торговал. Мне не приходилось убивать и не приходилось подвергаться опасности. Но я попробую тебя укрепить, яники… Я хочу, чтобы ты был силен, мой родной. А силен тот, кто независим. И когда тебе предстоит опасное дело – поменьше размышляй о высшем промысле. Я перевидал множество людей, этого опыта мне не занимать, ты знаешь. И кохенов за свою жизнь я наслушался достаточно. И вот к чему я пришел, когда стал осмысливать свою жизнь…
Старик негромко прокашлялся и положил руки на столешницу. Он двинул белоснежными бровями и вновь заговорил.
– Не ищи высшего смысла. Ты жив, ты молод, ты занят делом – и того довольно. В мире нет морали и нет справедливости. И никогда не будет. И божественного промысла нет – это тебе говорит старый коммерциант. Есть люди – с их страстями, с их трусостью и мерзостью, с их благородством и храбростью. Все светлое и разумное – в нас самих. И все низкое и бессмысленное – в нас же. И не оглядывайся на Предвечного, ты его не увидишь, ему не до людей. Предвечный непостижим, он всюду и нигде. А тот Предвечный, которого выдумали древние кохены – это пугало для полулюдей-полуживотных… Что, боязно слушать такое?
Ознакомительная версия.
