Даглан закрыл балконную дверь и внимательно присмотрелся к полу, покрытому безвкусным ковром с цветочным узором. Внимательно изучил края, прибитые гвоздями к паркету, и бросил взгляд на свои огромные карманные часы. Пять минут седьмого. Нужно полежать пятнадцать минут, немного привести себя в порядок и поужинать.
В ресторане, набитом битком, ему было зарезервировано место за столиком на четверых, где обедали одинокие постояльцы, главным образом мужчины. Напротив сидел цветущего вида тип с округлым брюшком, который представился Арчибальдом Янгом из Глазго, после чего, без лишних фасонов, вновь уткнулся в свою тарелку. Справа расположился американец – по крайней мере, такой вывод можно было сделать из «о'кей», которое он пролаял официантке, почтительно называвшей его «господином Уолтером». Это был хмурый субъект с тяжелым взглядом, густыми каштановыми бакенбардами на щеках и круглой шкиперской бородкой. Манерный англичанин по левую руку от шотландца – набриолиненные волосы и тоненькие усики – привстал и словоохотливо заявил о своем присутствии.
– Pleased to meet you, Энтони Форестер, из Лондона… Я плохо говорить французский, but no problem с деньги и улыбки, it’s very simple to amuse oneself in this wоnderful Paris[23]!
– Уильям Финч, из Бристоля, – промолвил Фредерик Даглан, расстегивая пиджак.
Энтони Форестер удивленно вытаращился на него.
– Sorry, I thought you were French[24].
В меню предлагался стандартный набор блюд, подаваемых в ресторанах «Бульон Дюваль»[25]. Суп, мясо или рыба, овощи, сыр, десерт и фрукты. Энтони Форестер оказался быстрее всех. В тот момент, когда Фредерик Даглан, он же Уильям Финч, погрузил ложку в густой грибной суп, Форестер встал из-за стола, откланялся и удалился, оставив после себя запах фиалок, заставивший чихнуть американского ворчуна с бакенбардами, но ничуть не помешавший Арчибальду Янгу, который в этот момент как раз отрезал себе кусочек рокфора.
Фредерик Даглан лег спать рано, так как был подвержен неврастении, которая с каждым месяцем одолевала его все больше и больше. Все началось с незначительного приступа усталости, случившегося с ним во время прогулки по Национальной Галерее весной 1896 года. Тогда он надолго залюбовался полотнами Тернера[26]. Картины маслом и акварели этого мастера увлекли его во вселенную, озаряемую чередовавшимися сполохами молний, воскрешающую в памяти сцены из собственной жизни Фредерика и вызываюшую в душе острую ностальгию. Эти обострения, вначале довольно редкие, случались все чаще, пробивая брешь в его беззаботном отношении к тому, что будет завтра. Опасаясь обусловленных возрастом недугов, Даглан стал откладывать на черный день деньги, призванные поддержать его в старости, пряча их в надежных местах. Порой накатывала черная меланхолия, напрочь лишая его сил. Когда же она отступала, Фредерику приходилось долго восстанавливаться перед тем, как заняться чем-то новым.
Этим вечером, прежде чем встать, он битый час лежал в кровати, обессиленный и изнемогающий от жажды. Даглан направился в ванную и открыл кран, но обнаружил, что воды нет, и выругался. Выражать дирекции протест было нельзя – это могло воспрепятствовать воплощению в жизнь его плана. Фредерик сглотнул слюну, зажег лампу у изголовья кровати и подошел к окну, чтобы убедиться, что шторы плотно задернуты.
Затем достал из дорожной сумки клещи и вытащил с их помощью шесть гвоздей, которыми был прибит к паркету угол ковра. Особый интерес у него вызвало расположение дощечек. Зубные щипцы, украденные у одного дантиста, оказались идеальным инструментом, чтобы их расшатать.
Стоя на коленях, он обливался потом и осторожно простукивал пол, представляя себя хирургом, рассекающим плоть пациента. Даглан предпочитал действовать медленно, лишь бы дощечки не издавали ни малейшего скрипа. Его усилия были вознаграждены в полночь, когда под паркетом обнаружилась полость. Фредерик снял брюки, скатал их в плотный ком, спрятал внутри и добавил к ним кошелек, не забыв предварительно вытащить из него все деньги.
Еле разогнув ноги, он перехватил в висевшем над камином зеркале свое отражение – смутный образ человека с голым торсом и в длинных кальсонах. Его решительное лицо приняло какой-то болезненный вид, в глазах стоял суровый блеск. Внезапно Даглана охватила неистовая тревога, и он спросил себя, не совершает ли безумия. Он кивнул головой своему двойнику, испытал в душе соблазн вновь улечься в постель, но устоял перед ним – работа была еще не закончена. Фредерик спрятал пачку банковских билетов и документы между стеной и трюмо, вновь вставил дощечки паркета в пазы, извлек из сумки кисть и баночку отдававшего смолой лака и покрыл им прямоугольный участок пола. Затем потянулся и выглянул на улицу. Было три часа ночи, во дворе царил кромешный мрак. Даглан открыл окно. Запах сосновой смолы улетучился. Страх прошел, дело сделано, теперь оставалось лишь следовать намеченному плану, и тогда все будет хорошо.
Фредерик прошел в ванную, прильнул ртом к крану и ухитрился проглотить пару капель ржавой воды. Затем присел на край биде, с удовольствием задымил сигарой, подождал, пока подсохнет лак, вернулся в комнату, придавил ладонью ковер и без труда вставил на место вытащенные ранее гвозди.
После чего отступил на шаг и залюбовался своим творением. Чистая работа. Даглан вытащил из дорожной сумки тиковый мешочек, сложил в него клещи, зубные щипцы, кисть и баночку с лаком, осторожно приоткрыл дверь и внимательно всмотрелся в коридор, освещенный тусклым светом ночников. Затем на цыпочках направился к лифту, примыкавшему к комнатенке, в которой хранились инструменты и хозяйственные принадлежности. Ключ от нее он позаимствовал в тот момент, когда коридорный провожал его до номера. Фредерик проскользнул внутрь и поставил баночку с лаком среди пакетов с моющими средствами. Клещи, зубные щипцы и кисть были спрятаны за мышеловками, а мешочек – под кучей тряпок.
Выйдя из кладовки, он заботливо вставил ключ в замочную скважину, затем тихонько прокрался к себе в номер и запер дверь изнутри. Вконец обессилев, страдая от жажды, он повалился на кровать, даже не сняв покрывала. В горле от пережитого стоял ком, Даглана окутала своими складками черная завеса, очередной приступ страха погрузил его в череду кошмаров, конец которых всегда был неизменным: идущие по пятам полицейские загоняют его на вершину скалы, с которой он падает в бушующее море.
Глава пятая
Понедельник, 23 июля
Воды по-прежнему не было. Накануне вечером Энтони Форестер предпринял необходимые меры и запасся двумя бутылками «Виши-Селестен»[27], которые обошлись ему в непомерные чаевые. Для бритья она была далеко не идеальным вариантом, но за неимением лучшего… С зеркала на него смотрело отражение стройного мужчины с правильными чертами лица. Рваный шрам на впадине левой щеки лишь подчеркивал его очарование, но при более внимательном рассмотрении можно было заметить морщинки вокруг глаз и складки в уголках губ.
– Еще один скучный, неинтересный день, – проворчал он, открывая ящик комода, в котором в идеальном порядке было сложено белье. – Быстрее бы покончить с этим делом, мое терпение на исходе.
Энтони надел белую сорочку прямо на голое тело, завязал с третьей попытки галстук, пригладил вихор на голове, проверил содержимое бумажника, надел пиджак и вышел из номера.
Прислонившись к тумбе Морриса[28], человек в панаме из последних сил боролся с сонливостью. Энтони Форестера он поджидал вот уже два часа. Увидев, что англичанин вышел из отеля, человек испытал в душе живейшее облегчение.
Он поправил головной убор и пошел следом, не сводя глаз с разноцветного деревянного йо-йо, раскручивая его и возвращая обратно гибкими движениями кисти.
«Заурядный моцион, говоришь? – думал он, не переставая вращать свое йо-йо. – Куда-то он меня приведет, этот субъект?»
Они подошли к станции самодвижущегося тротуара и, разделенные приличным расстоянием, шагнули на более быструю полосу.
Энтони Форестер сошел на авеню Сюффрен, но вместо того, чтобы пойти на Выставку, повернулся к ней спиной и двинулся в сторону ограды, за которой высилась груда гор и скал. Вдали над этим буколическим пейзажем, обильно украшенным сельскими домиками, мельницами и внушительной пасторалью, живописавшей крестьян, молочных коров и пастухов, возвышалось Большое Колесо.
– И везет же тебе, старина, – проворчал человек в панаме, – что рядом нет Вильгельма Телля с его яблоками!
Энтони Форестер боролся со скукой в Швейцарской деревне, тщетно пытаясь обратить на себя внимание дородной жительницы Оберланда[29], предлагающей гостям Выставки испить стакан теплого, пенного молока. Но врожденное отвращение к этому пойлу не позволило ему подойти к красавице. Засунув руки в карманы, англичанин сделал вид, что заинтересовался коровой с массивным ошейником, на котором болтался колокольчик. Утомившись от вида этого непрестанно жевавшего животного, он перешел к картине, изображавшей альпийский луг в окрестностях Берна, весь усеянный эдельвейсами. Он уже собрался расстаться с поющими пастухами в кожаных штанах, но тут рядом прошелестел женский голос:
