Ознакомительная версия.
Впрочем, этого юного господина с длинными вьющимися волосами так никто не называл. Приходился он князю Северскому кузеном, с младенчества воспитывался в его доме и откликался по молодости лет еще на Митеньку. Господин Карев постоянно потирал ладони неестественно больших рук, каждую минуту пытался завязать разговор с Машенькой, но та не обращала на него внимания.
Младшая Растоцкая, совсем юная Лидочка, могла пока о женихах не заботиться. Она весело и непринужденно болтала с Угаровым о всякой ерунде и, хотя стреляла в Дениса глазками, но как-то неосознанно, по-детски. По-взрослому посматривала на художников красавица, сидевшая напротив. Да не просто красавица — богиня! Такого совершенства в женском обличье Денис еще не встречал. Упругие, аппетитно затянутые в шелковое платье формы манили прильнуть и тотчас насладиться, а зеленые глаза словно обещали утоление желаний. Звали богиню Анастасией, князь представил ее как la demoiselle de compagnie [1] своей матери. Денис искренне недоумевал! Северский слепой, что ли? Жить под одной крышей с самой Афродитой — и жениться на сушеной вобле?
Елизавета Северская разочаровала Угарова. Чересчур высокая, излишне худая, с мелкими мимическими морщинками на подвижном узком лице. Нет, уродиной ее не назовешь, да и смотрелась она в подвенечном платье рядом с высоким и еще статным Северским хорошо. Но есть ли на свете женщина, которая плохо выглядит в день свадьбы?
Денис был не единственным, кто проявил интерес к красивой компаньонке. На правое ушко весь обед ей что-то щебетал пан Шулявский. Настя ему мило отвечала, не забывая и про других «жертв». То глянет на Дениса, то стрельнет глазками в Тучина, то улыбнется сидевшему слева щупленькому господину. Этот замухрышка-то ей зачем? Одет в поношенный фрак, редкие волосы висят паклей, к тому же Михаил Ильич Рухнов — именно так господин представился, — сильно прихрамывал (Денис сие подметил, когда гости, прежде чем сесть за стол, дефилировали парами по зеркальному паркету мимо кадок с померанцевыми деревьями.)
После третьей перемены блюд бокалы наполнили искрящимся шампанским. Произнести первый тост доверили наипочетнейшему гостю, генералу Веригину. Величественно встав, он сделал паузу, дождался, чтобы стихли все звуки за свадебным столом, и торжественно произнес:
— Здоровье государя императора!
Все встали — за монарха пьют стоя, — но изрядно удивились. Свадьба же! При чем тут император? Новомодные петербургские правила сюда пока не дошли.
Бокалы наполнили вновь, и опять заговорил Веригин. Всеобщего недоумения он не заметил, гости же, после проявленной неделикатности, ждали-таки здравицы молодым. Снова выдержав паузу, генерал командным голосом воскликнул:
— Здоровье императрицы и наследника!
Опять все встали, но на сей раз по зале пробежал шепоток: в уме ли генерал? Знает ли, куда приехал?
На третьем тосте генерала опередила княгиня Кусманская. Ее так разволновала выходка Веригина, что она рискнула нарушить правила. Благодарная аудитория сразу затихла.
— Здоровье… — насколько смогла громко произнесла Кусманская, но от волнения нужные слова вылетели у нее из головы. — Здоровье государя императора! — вырвалось у нее.
Княгиня сразу покраснела. Чуть не рыдая, она стояла, крепче и крепче сжимая бокал, грозивший вот-вот лопнуть. Все молчали, не решаясь поправить. Паузу прервал Веригин:
— Княгиня ошиблась. Третий тост пьют за благоденствие России! Виват России и ее императору Николаю! — как смог, объединил сказанное и положенное генерал.
Гости уныло чокнулись.
С хоров зазвучало «Рондо в турецком стиле» Моцарта. Невидимые музыканты играли тихо, дабы не мешать гостям, но необычайно слаженно. Сложные пассажи исполнялись без нарушений быстрого темпа, заданного дирижером, экспрессивные взмахи рук которого только и были видны Тоннеру.
— Такой замечательный оркестр и в Петербурге не услышишь, — выразил доктор свое восхищение.
— Местная достопримечательность! Крепостной оркестр помещика Горлыбина. — пояснила Растоцкая. — На всех уездных торжествах играют!
— Наверное, богат этот Горлыбин, — предположил Тоннер. — Такой оркестр содержать, шутка ли? Одни инструменты состояние стоят.
— Что вы! Обычный помещик, душ пятьсот, не более. Но музыку всегда любил. Ноты выписывал из Петербурга, из-за границы. Одно время император Павел запретил иностранное ввозить, и ноты тоже. Чернее тучи Горлыбин ходил. Как же? Моцарт там чего насочиняет, а он и знать не будет! Потом Павла Петровича апоплексический удар табакеркой хватил, запрет сняли. Горлыбин радовался, жене все повторял: «Вот что бывает с теми, кто музыку не любит!» Она с испугу все табакерки попрятала.
— Смотрите, вон он, гад, сидит! — Суховская задумала перехватить внимание доктора и чуть не вилкой ткнула в сторону пожилого господина, одетого в наглухо застегнутый черный костюм. Его длинные седые волосы вздымались львиной гривой, он почти не ел, только слушал, прикрыв глаза, свой оркестр.
Вера Алексеевна отдавать Тоннера без боя Суховской не собиралась. При рассадке не обошлось без ее интриг! Поначалу хотела пристроить доктора в пару к дочке Машеньке. Но, поразмыслив, решила, что с молодым Тучиным та общий язык найдет, а со зрелым, но несколько угрюмым Тоннером, скорее всего, потерпит фиаско. Относительно доктора Вера Алексеевна все решила выяснить сама. Дворянин ли, хорошо ль обеспечен? Это самое главное! Хороший жених — разумное сочетание этих двух качеств. Если Тоннер ими обладает, завтра можно и в имение пригласить, вроде как Люсенькину грыжу осмотреть. А ежели у Машеньки с Тучиным сладится, так у нас Лидочка подрастает. Всем хватит!
— Пока супруга Горлыбина жива была, он только на клавикордах играл. В хозяйстве был бесполезен, целыми днями рулады выводил. — Вера Алексеевна снова завладела вниманием Тоннера. — Наталья Саввишна, жена его, всегда мне говорила «Не муж, а чучело. Рожь от пшеницы отличить не может. Цены только на ноты знает. Поест, попьет — и за клавикорды». Как двоих деток прижили — ума не приложу.
— Клавикорды сломались, — предположила Суховская.
— А я ведь тоже рожь от пшеницы не отличу, — огорчился Тоннер.
— Илья Андреевич, я вам покажу. Все, что захотите, покажу. — Суховская не на шутку разозлилась. Нечего этой Растоцкой на всех подряд сети расставлять! Доктор — ее добыча, неужели не ясно?
— Лет десять назад Наталья Саввишна преставилась. Думали, что и Горлыбин за ней последует: стар, к жизни не приспособлен. А он после похорон начал оркестр создавать. Инструментов из Италии навыписывал, учителей из Петербурга — и начал своих крестьян кого на скрипке, кого на флейте, кого на чем учить.
— Детки этого придурка — они давно взрослые, — увидав такое, хотели опеку оформить, но он их выгнал. — Суховская не уступала Растоцкой, и Тоннеру приходилось то и дело поворачивать голову туда-сюда.
Вера Алексеевна успела отведать вкуснейшую налимью уху, но, воспользовавшись паузой в речи Ольги Митрофановны, затараторила вновь:
— Все думали, что чудак разорится. Деньги все в забаву вбухал, скоро по миру пойдет. Но, представьте, на такой вот ерунде он зарабатывать стал. У кого свадьба, где похороны, кто бал дает — везде музыка нужна. В другие уезды стали приглашать, потом — в Смоленск, теперь уже и в другие губернии ездит.
— А летом прямо на полях репетируют. — Суховская в перерыве тоже похлебала ухи, один Тоннер смотрел на остывающий суп, не мечтая его попробовать. — И музыку, паразит, слушает, и за крестьянами приглядывает, чтоб не лодырничали!
— Разумно! — только и успел вставить Тоннер.
— Так что выяснилось? Где оркестр играет — урожай больше!
— Это ты, Оленька, привираешь, — махнула рукой Растоцкая.
— Святой истинный крест, — побожилась Суховская. — У меня сто пудов с десятины, а у него — под оркестр — двести.
Вера Алексеевна задумалась, а потом, повернувшись к мужу, шепнула:
— В следующем году Петьку с балалайкой выпустим, а его Прасковья пусть на поле пляшет. С танцами, может, все триста соберем.
Внезапно Горлыбин открыл глаза, и музыка сразу прекратилась. Поднялся председатель местного дворянства Осип Петрович Мухин. Подчеркивая важность момента, солидно прокашлялся. Тучин с Угаровым заключили пари: произнесет ли он очередную здравицу императору или поздравит-таки молодых? Тишину нарушали лишь мухи, летавшие по залу.
— Дамы и господа!
Замерли даже лакеи. Терлецкий покрылся липким потом: тост за государя неминуемо вызовет смех. Федор Максимович и сам не удержится! Но смеяться над монархом — преступление! Что же делать?
— Дамы и господа, — повторил предводитель. Речь свою он записал на бумажку, но жужжащая муха отвлекала от написанного.
Ознакомительная версия.
