и вперил суровый взгляд в первую страницу.
– Сигнал на вас пришел, гражданин Мазур, – сказал он сухим официальным тоном. – Согласно этому сигналу вы, находясь в узкой компании военнослужащих, отказались пить за здоровье товарища Сталина, публично предпочтя ему компанию мертвецов…
Загорелое под летним солнцем лицо лейтенанта вдруг побледнело.
– Что это, каких мертвецов, – заговорил он растерянно, – ничего я не отказывался!
– Не отказывался, значит, – недобро усмехнулся Елагин. – Ладно, посмотрим, как было на самом деле.
Он вытащил из папки разлинованный листок из ученической тетради и, держа его в вытянутой руке, прочитал:
– «…а также сообщаю вам, что, когда в пролетарский праздник Первого мая был поднят тост за полководческий гений товарища Сталина, вышеназванный Мазур не только не пожелал пить за Верховного главнокомандующего, но еще и сказал, что сначала выпить надо за мертвых разведчиков, потому что без них ничего бы не было и мы бы с вами тут сейчас не сидели… Сравняв таким образом товарища Иосифа Виссарионовича Сталина с мертвецами и даже поставив его ниже».
Мазур стоял с открытым ртом, на лице его установилось потрясенное выражение.
– Да что за чушь! – во весь голос закричал он, едва только вернулся к нему дар речи. – Какие еще мертвецы?! Я только хотел сказать, что есть у нас такая традиция – первый тост поднимать за павших товарищей, вот и все.
Капитан посмотрел на него с сожалением, лицо его как-то странно дернулось.
– Да какая разница теперь, что ты хотел сказать? – заговорил он, почему-то понизив голос. – Важно, что ты сказал и что люди вокруг услышали. А услышали они вот что! – И Елагин в раздражении потряс листочком.
Мазур только за голову схватился.
– Да что же это такое будет? – сказал он мертвеющим голосом. – Ведь это каждое слово можно перевернуть и против человека направить.
– Можно, – согласился капитан, болезненно кривя губы. – А ты что, младенец новорожденный? Ты раньше этого не знал? Если не знал, то вот тебе еще один перл.
Он перевернул листочек другой стороной и опять зачитал с брезгливой гримасой, словно ему под нос сунули гадюку или иное столь же противное земноводное.
«Другой раз старший лейтенант Мазур также произвел террористический и антисоветский выпад против главы нашего государства. Когда старшина Протопопов изловил в поле крысу, то, вместо того чтобы удушить ее или отравить, стал дрессировать и назвал Гитлером. Указанный Мазур стал насмехаться над старшиной, говоря: “Ты бы ее еще Сталиным назвал!” Уравняв тем самым товарища Сталина одновременно с крысой и с Гитлером…»
Мазур издал сдавленный звук. Капитан поднял на него глаза.
– Смеешься? Ну, посмейся, посмейся, может, легче станет…
Тут старлея словно прорвало.
– Да не смеюсь я, – закричал он, – не смеюсь, да и как я могу смеяться! Но ты же сам видишь, это идиот писал, патентованный идиот!
Капитан молчал, наверное, с полминуты и все глядел в лицо Мазуру взором темным, словно осенняя ночь.
– Может, и идиот, – сказал он наконец. – А может, и нет. Ты мне лучше скажи, было это или не было. Или, может, все до единого слова тут выдумано?
Андрей отвел глаза.
– Насчет тоста про Сталина – я уж тебе объяснял. А насчет крысы – не помню такого.
– Что, не было, значит, у старшины крысы? – прищурился капитан.
Мазур закусил губу. Нет, конечно, был у Протопопова дрессированный пасюк, и действительно звали его Гитлером. Вот только он, лейтенант, не мог припомнить такого, чтобы предлагал он звать крысу Сталиным. Не помнит он!
– Ты не помнишь, а люди помнят, – вкрадчиво произнес Елагин. – А раз остальное правда, то почему бы и этому правдой не быть? А если это правда, то это, выходит, не просто пьяная болтовня между своими, а антисоветская агитация и пропаганда, статья пятьдесят восьмая, пункт десять, вплоть до высшей меры. И насчет пропаганды, заметь себе, не я сказал. Это есть вот в этой бумажке.
И он тряхнул листком и снова стал читать.
«А кроме того, была у Мазура шпионская и антисоветская пропаганда, когда он, преклоняясь перед Германией, призывал пользоваться ее трофейной техникой заместо нашей, отечественной, говоря: “Что немцу здорово, то и русскому сойдет”. Может быть, имея в виду не только технику, но и господство Гитлера над нашей советской землей, которую тот намеревался захватить, как всем это хорошо известно».
Он положил листок в папку, поднял глаза и спросил холодно:
– Ну и кто у нас теперь, выходит, патентованный идиот?
Андрей молчал, да и что тут скажешь… Было дело, ляпнул сдуру, но совсем же в другом смысле.
– Болван! – Самообладание изменило капитану, он вскочил со стула, заходил по комнате из конца в конец мимо сжавшегося лейтенанта. – Дубина стоеросовая! Бестолочь, остолоп – как еще прикажешь тебя называть? Или ты не знаешь, что имя Сталина только в одном смысле должно употребляться – как величайшего гения всех времен и народов!
Он уловил в глазах Мазура искру сомнения и повторил, чеканя:
– Величайшего! Всех времен и народов! А кто этого не понимает, тому прямая дорога в места не столь отдаленные… И истлеет он там лагерной пылью, и никто его добрым словом не вспомнит.
С этими словами он сел обратно за стол, откинулся на стуле и неотрывно глядел теперь в лицо лейтенанту. Тот, не в силах выдержать этот осуждающий, прямо огненный взгляд, снова отвел глаза в сторону. Так они молчали минуту-другую. Наконец Мазур шевельнулся и слегка откашлялся.
– Ну и что теперь со мной будет? – хрипло спросил он, по-прежнему не глядя на капитана.
Тот забарабанил пальцами по столу, отвел взгляд, смотрел теперь лейтенанту за спину и куда-то вбок.
– Что будет, что будет… Следствие будет. Суд будет – строгий, но справедливый. Если очень повезет и найдут смягчающие обстоятельства, дадут десять лет и отправят куда-нибудь на Колыму.
– А если не повезет, – голос у Мазура сорвался… – не повезет если?
Елагин развел руками: если не повезет, то не взыщи. Кто встал на скользкий путь предательства и терроризма, пусть пеняет на себя. Советская власть при всем ее гуманизме всегда боролась с врагами до полного уничтожения.
Лейтенант прикусил губу. Он, конечно, мог сказать, что он не враг никакой и все это просто глупое недоразумение, но понимал уже, понимал, что эти жалкие попытки его не спасут, как никогда они никого не спасали до него. И это понятно: разве враг сам признает, что он враг, разве предатель покается в своем предательстве? Вот и он то же самое… Сказано – враг, значит, будешь враг. И точка на этом, и кончено.
Здравые эти, хоть и печальные рассуждения, однако, привели к совершенно неожиданному следствию. Мазур открыл рот и негромко проговорил:
– Может, отпустишь?
Фраза была настолько фантастическая, что капитан поначалу даже не понял, о чем речь. Что? В каком это смысле – отпустишь? Как это он себе представляет?
– По дружбе, –
