К моему удивлению, фрау Лямпе поднялась и без малейшего колебания согласилась с моим требованием.
— Я сделаю все, что необходимо, лишь бы найти моего Мартина, сударь, — произнесла она, и на ее лице появилась слабая улыбка.
Затем она молча проследовала за мной за ворота Крепости, туда, где стоял полицейский экипаж. Я встряхнул задремавшего возницу, и мы залезли в карету.
— Скажите ему, куда ехать, фрау Лямпе, — попросил я, и она дала кучеру адрес в сельском пригороде Белефест.
— А осмотр дома поможет вам найти его? — спросила фрау Лямпе с сомнением, когда экипаж стал набирать скорость. — Я сама его весь обыскала сверху донизу. Мартин не оставил никакой записки и ничего не унес с собой, сударь.
— Это обычная полицейская процедура, фрау Лямпе, — ответил я неопределенно. — Возможно, вы что-то пропустили.
Она энергично кивнула и, казалось, успокоилась, видя, что поиски ее мужа полностью перешли в мои руки.
Церковный колокол пробил семь. В такое время, размышлял я, выглядывая из окна экипажа, любой другой прусский город уже живет активной жизнью, цеха, лавки, конторы открыты и принимают посетителей. Но под арками низких портиков с обеих сторон узкой улицы все было заперто и наглухо закрыто ставнями. В Кенигсберге не было видно ни одной живой души, за исключением вооруженных солдат, патрулировавших перекрестки. В самом деле, создавалось впечатление, что город находится в осаде. И это следствие преступлений Мартина Лямпе. Армия Бонапарта с ее славой мародерства представляла гораздо меньшую опасность по сравнению с врагом, который уже находился внутри городских стен. Я обязан его найти. Может быть, тогда в Кенигсберге возобновится нормальная жизнь.
Проехав одну или две мили, экипаж замедлил ход и вскоре остановился у печальной череды мрачных маленьких сельских домиков с покосившимися крышами из старой соломы пепельного цвета. Мы приехали в деревушку Белефест, сообщила мне моя спутница, когда я помогал ей выйти из кареты на немощеную грязную улицу. С обеих сторон нас окружали высокие голые деревья. Весной и летом, когда яркая зелень листвы и еще более яркие оттенки цветов в живой изгороди делают сельский пейзаж приятнее для взора, деревушка, вероятно, производит менее серое, мрачное и гнетущее впечатление.
— Вряд ли вы найдете какие-либо свидетельства присутствия Мартина в доме, сударь. Мы с мужем так мало жили вместе. Профессор Кант не мог — не стал бы — обходиться без него, — сказала она резко с видимой неприязнью к философу.
В ее отношении к Канту не было никакой двусмысленности. Она его откровенно ненавидела. Его имя жгло ей язык, словно кислота.
Домик семейства Лямпе был крошечный и стоял в самом конце улицы. Перед входной дверью был разбит небольшой палисадник. Бедняки, решил я, но не нищие. И тут фрау Лямпе пояснила, что они с мужем занимают всего две комнаты, а весь верхний этаж были вынуждены сдать постояльцам. Она открыла дверь своим ключом, и наружу вырвался отвратительный застоявшийся запах вареной капусты. Фрау Лямпе принесла лампу, зажгла ее — в их комнате всегда темно, — и вскоре убогое жилище озарилось скудным светом.
— Можно мне осмотреть ваш дом? — спросил я, поспешно оглядываясь по сторонам и пристально всматриваясь в бедную обстановку.
Фрау Лямпе наблюдала за мной, пока я обыскивал их комнаты, открывал шкафы, ящики комода, прощупывал каждую подушку и покрывало, с извинениями разбирал постель и осматривал соломенный матрац в поисках чего-то, что могло быть спрятано внутри или под ним. Но я не обнаружил ничего во всем жилище, кроме нескольких треснувших кувшинов, тарелок, грязной старой одежды, в которой они работали в саду, остатков былой армейской славы Мартина Лямпе, состоявших из пары капральских эполет и выцветшего, траченного молью кителя. В ящиках комода лежало только застиранное белье, неописуемые лохмотья, старая попона, которую Лямпе когда-то привез из Белоруссии, пара пожелтевших простыней и забытые дешевые украшения, которые в лучшие свои годы носила фрау Лямпе.
— У нас было гораздо больше всего, — пробормотала она, — да ростовщики забрали. Мой первый муж Альбрехт Кольбер был церковным сторожем. Мы жили совсем неплохо, а потом он умер от холеры.
Вдова Кольбер вышла за Мартина Лямпе через девять лет после его увольнения из прусской армии. Он служил в Польше и в Западной России еще при Фридрихе Великом. Не будучи обучен никакой другой профессии, Мартин Лямпе нанялся лакеем к Иммануилу Канту.
— Мартин хотел на мне жениться, а мне нужен был муж, — объяснила она без обиняков. — Венчаться нам, конечно, пришлось тайно. Профессор Кант принимал к себе на службу только холостяков.
Я вытер пыль с рук и повернулся к ней. В ходе обыска я не нашел ничего такого, что могло бы рассказать мне о жизни Лямпе больше, чем это сделала сама фрау Лямпе, пока я рылся в ее рухляди. Вначале она поведала мне о своем коротком, но счастливом браке со сторожем Кольбером, затем о печальном вдовстве и наконец о новом замужестве, с Мартином Лямпе. Она наблюдала за тем, как, завершив поиски, я беспомощно оглядываюсь по сторонам. Неужели что-то ускользнуло от меня? И тайны Мартина Лямпе спрятаны только у него в голове и искать их где-то еще бессмысленно?
— Я вам говорила, герр поверенный, — заметила фрау Лямпе мягко. — Вы не найдете здесь никаких следов его присутствия. Тут все и гроша ломаного не стоит. Ничего, о чем можно было бы вспомнить.
— А у вас нет специального места, где вы прячете деньги, бумаги, ценные вещи?
Она мрачно покачала головой:
— Все, что у меня есть, сударь, я ношу на себе. Вы не там ищете. Если хотите знать, что было у Мартина на уме, есть только одно место, куда вам надо обратиться.
— И что это за место?
Всего лишь на мгновение на лице женщины появилось выражение глубокой озабоченности, после чего она сказала:
— Вы говорите, сударь, что являетесь близким другом профессора Канта. Почему бы нам не спросить у него, где Мартин? Я бы сама его спросила, но не могу…
Я весь напрягся.
— Почему вы полагаете, что Канту должно быть известно, где находится ваш муж?
— Мартин часто к нему ходит, — без колебаний ответила она. — Он помогает Канту писать книгу.
— Что он делает? — воскликнул я.
— Хотя ни гроша за это не имеет, — продолжала она с горечью в голосе. — Да я и не знаю толком, что он там делает. Он возвращается домой такой усталый, что даже не может работать в саду.
— После того как вашего мужа уволили, — перебил я собеседницу, — ему было запрещено входить в дом Канта. Друзья профессора внимательно следят за тем, чтобы между ними не было никакого общения.
Фрау Лямпе громко и грубо расхохоталась.
— Даже его ближайшим друзьям надо иногда поспать, сударь. Мартин ходит туда после наступления темноты. Я его много раз предупреждала, да он меня не слушает. Лес — очень опасное место по ночам. — Она нахмурилась, и голос ее сделался чрезвычайно напряженным. — Вы ведь не знаете, как жилось моему Мартину в том доме. Тридцать лет он верой и правдой служил самому знаменитому человеку в Пруссии. И если бы вы знали правду, сударь, вы бы Мартину не позавидовали.
— Вашему мужу очень повезло, — произнес я жестко и без малейшего снисхождения, — он был на службе у обладателя самого выдающегося ума во всей Пруссии.
Казалось, темная вуаль опустилась на ее лицо.
— А я могла бы вам сообщить кое-что, о чем не знает никто из его лучших друзей, — ответила она очень тихо.
— Ну что ж, говорите, — отозвался я, приготовившись услышать обычные злобные сплетни, которые изгнанные слуги и их негодующие жены придумывают про бывших хозяев.
— О профессоре Канте известно всем жителям Кенигсберга, да и, наверное, всего остального мира тоже. Точность его мышления, его невероятная организованность, достойная зависти суровая самодисциплина, безупречная аккуратность в одежде. Все на своем месте: каждый волосок, каждое слово. Ни пятнышка на его репутации! В этом городе его даже прозвали «живыми часами». А я бы его назвала «заводным человеком». Ничего в его жизни не происходит случайно, само собой. А вы никогда не задумывались, как подобное положение дел может отражаться на людях, находящихся у него в услужении? Он лишил Мартина и свободы, и жизни. Каждое мгновение, начиная с того момента, когда Мартин будил его утром, и заканчивая той минутой, когда он укладывал его в постель и задувал свечу, мой муж находился рядом с Кантом, и в голове у него были только те мысли, которые вложил туда его хозяин. Ничего лишнего! Он был для Канта рабом. И даже хуже чем рабом.
Фрау Лямпе замолчала, выражение ее лица изменилось. Какая-то бунтарская мысль, казалось, промелькнула у нее в голове и вызвала морщинки на лбу, словно ветерок, пронесшийся над гладью спокойного озера.
