Подобная возможность Штадтсхену даже в голову не приходила.
— Но сударь! — вновь запротестовал он. — Убийца действует только внутри городских стен. Поэтому я подумал…
— Вы подумали?
Я с едким сарказмом передразнил его, однако отчаянная логика Штадтсхена заронила мне в сердце искру надежды. Мартин Лямпе никогда не совершал убийств за пределами города. И тем не менее Белефест — пригород, где он жил. Не может ли он прятаться где-то неподалеку от своего дома или в лесу за ним? Я ведь меньше часа тому назад видел следы на снегу на тропинке, что ведет из деревушки в Кенигсберг. И его жена подтвердила, что они принадлежат ему. Возможно, Лямпе убил еще кого-то по пути из города домой? Или его самого разорвали на части после убийства сержанта Коха?
— Тело все еще в Крепости?
— Да, сударь, в Крепости. — Штадтсхен, казалось, стал выше ростом, отвечая на вопрос. В отличие от всех предыдущих этот вопрос не был спровоцирован гневом, и в нем не было намека на обвинение. Массивная грудь офицера расправилась, спина выпрямилась, одутловатая физиономия расслабилась, и на ней вновь появилось характерное для него выражение надменной самоуверенности. — Мы можем туда пройти прямо сейчас, сударь. Если вы пожелаете, конечно, герр Стиффениис, — добавил он с осторожностью.
— Ведите, — приказал я.
На первом этаже, неподалеку от главных ворот, Штадтсхен снял со стены горящий факел и протянул его мне. Второй взял и себе, открыл узкую стрельчатую дверь, и мы начали спускаться по винтовой лестнице, которая вела в подземную тюрьму и в лабиринт под Крепостью. Я уже побывал там в ночь прибытия в Кенигсберг в компании сержанта Коха. Тогда мы встретились в подвале с некромантом и слушали его оживленную беседу с безжизненными останками убитого.
На сей раз я намеревался провести чисто фактический осмотр тела.
В самом низу мы повернули направо и вошли в узкий туннель, вырубленный когда-то в далеком прошлом прямо в коренной породе. Неровные стены были скользкими от сырости и покрыты зеленым мхом. Груды поломанных стульев, столов, кроватей, вонючих матрацев, брошенные здесь, гнили и обрастали плесенью. Валялись здесь и кучи старых ржавых нагрудников с двуглавым орлом. Вышедшие из употребления мушкеты с раструбом выстроились вдоль стен, словно окаменевшие цветы иных эпох. Каждый предмет, казалось, злобно пытался сбить нас с ног, загородить дорогу или грохнуться на нас сверху и похоронить заживо. Горящий факел спас нас от перечисленных опасностей, но его пламя вряд ли могло защитить нас от царившего здесь поистине могильного холода.
— Мы находимся в неприступных внутренностях Земли, сударь, — провозгласил Штадтсхен с предельной серьезностью. — Здесь обитали предки нынешних жителей Кенигсберга задолго до того, как появился этот город, до того, как люди начали строить дома.
Невозможно было представить, что какое-то человеческое существо могло там выжить. Холод пронизывал. Казалось, он проникал сквозь кожу до самых костей. Тяжелая шерстяная одежда, которая меня все-таки согревала, несмотря на мороз, сырой туман и ледяные ветры, дувшие в Кенигсберге со времени моего приезда, была совершенно бесполезна в этих жутких пещерах. Иногда у меня складывалось впечатление, что на мне вообще нет никакой одежды. Обычно я не против холода. Прохладное зимнее утро, иней на траве, яркое солнце, чистый воздух — одно из истинных наслаждений, которые дарует нам природа. Но отчаянный холод подземелья угнетающе действовал на меня. Я еще ребенком боялся запаха органического распада и сырости. Каждый год в день смерти моего дедушки отец открывал дверцу фамильного склепа и вел туда всю семью и прислугу помолиться за упокоение душ наших предков. И мне запах тления был известен с самых ранних лет. И часто, ох, как часто задавался я страшным вопросом, а не обречены ли души моих умерших пращуров навеки вдыхать этот аромат телесного гниения.
Взмахнув факелом, Штадтсхен повернулся ко мне.
— Вот мы и пришли, — сказал он, касаясь тяжелой железной двери. Создавалось впечатление, что он снова полностью овладел собой. Возможно, он надеялся, что, увидев результаты его усердия, я пересмотрю мнение о нем. — Может быть, здесь и холодно, герр поверенный, но труп долго все равно не протянет. Сырость сделает свое дело. Вначале начнется гниение, затем появятся крысы…
— Могу себе представить, — резко прервал я его.
Мне не хватало только полного каталога ужасов для довершения моего угнетенного настроения.
— Я только хотел сказать, сударь, что тела содержат в здешнем склепе очень недолго. Большая часть уже до того, как они попадают сюда, проходит через множество жутких…
— Сколько времени этот труп находится здесь? — перебил его я, прерывая любимые рассуждения Штадтсхена относительно механики телесного распада.
— Я бы вообще его даже трупом не назвал…
— Сколько времени? — настаивал я.
— Четыре часа, сударь, — ответил он. — По городу расклеены объявления. Я сам отдал приказ. — Он замолчал, не зная, как я отреагирую на его слова. — Вы хотите прекратить их расклеивание?
— Пусть будут, — ответил я. — Может быть, кто-то и сообщит нам что-нибудь полезное.
— Я как раз собирался рассказать вам о своих намерениях, сударь, — продолжил Штадтсхен, — но когда я постучал, вы не ответили. Мне доложили, что вы покинули Крепость в сопровождении какой-то дамы. Тогда перед тем как лечь спать, я написал записку и поручил передать ее вам, как только вы вернетесь. Всю ночь я был на дежурстве, сударь.
Я не слушал его, занятый собственными мыслями. Если тело было доставлено в подземелье четыре часа назад, значит, его нашли примерно за два, три или даже четыре часа до того. Из этого следует, что обнаруженный человек погиб по меньшей мере восемь, десять или даже более часов назад. Я взглянул на часы, было двадцать минут одиннадцатого. Самым вероятным временем смерти, по-видимому, была полночь, но, возможно, несчастье случилось и ранее. Осмотр тела может дать более точное представление о сохранности и степени окоченения тела. В любом случае все указывало на то, что труп мог быть телом Мартина Лямпе. Впрочем, продолжал я свои расчеты, если через несколько часов после убийства сержанта Коха действительно было обнаружено тело Мартина Лямпе, значит, волки разорвали его, когда он по лесной дороге возвращался домой. Конечно, он мог погибнуть вчера в любое время после трех часов дня (время, когда тело Коха было обнаружено на Штуртенштрассе), но если, как я полагал, полночь была все-таки самым вероятным временем, то где же Лямпе скрывался до наступления ночи? Чем занимался в этот промежуток?
С другой стороны, если я имел дело не с трупом Лямпе, а с одной из его очередных жертв — что означало, что, расправившись с сержантом Кохом, он решил по дороге в Белефест совершить нападение на кого-то еще, — я мог оказаться в очень сложной ситуации. Но могли Лямпе отбросить свой традиционный modus operandi и привычное орудие преступления и перейти к банальному убийству? Два жестоких злодеяния за один день. Неужели его кровожадность растет и заставляет его убивать все чаще и чаще?
Штадтсхен с грохотом отодвинул ржавый засов в подземный склеп, железная дверь со скрежетом по каменному полу отворилась, и этот шум заглушил слова молитвы, сорвавшиеся с моих губ. Я молился о том, чтобы в темной комнате, в которую мы сейчас входили, я обнаружил бы труп Мартина Лямпе. Уверенность в его смерти означала бы избавление от ужаса, державшего в тисках Кенигсберг, и мое собственное освобождение от страшных мыслей и эмоций, не дававших мне покоя на протяжении всего времени моего пребывания здесь.
— Прикройте чем-нибудь рот, сударь, — порекомендовал Штадтсхен, преградив мне путь. — Один из наших ребят сегодня утром отправился на тот свет. Холера. Все время либо блевал, либо сидел в сортире. День и ночь почти целую неделю. Какая страшная смерть!
Штадтсхен прикрыл рот и нос рукавом, а я воспользовался для той же цели воротником куртки. Вонь, стоявшая в помещении, была отвратительной и слегка сладковатой. Стены были побелены известью, и свет наших факелов отражался от них ослепительными бликами. Основное пространство комнаты оказалось пустым, за исключением большой оловянной ванны, стоявшей у дальней стены. Я подошел к ней, заглянул в нее и отвернулся. В ней на спине лежал обнаженный труп мужчины. Глаза его вылезли из орбит, широкая грудь провалилась, кожа сморщилась и пожелтела, живот раздулся до такой степени, что, казалось, вот-вот лопнет. Хотя я старался не думать об этом, но не мог избавиться от мысли, что пройдет совсем немного времени и из него наружу вырвутся тошнотворные газы.
Я попытался сконцентрироваться на непосредственной цели. Рядом со мной не было профессора Канта, который мог направить меня в нужную сторону, как он сделал во время нашего первого визита в его Wunderkammer, когда профессор с такой гордостью демонстрировал мне отрезанные головы жертв, плававшие в дистиллированном винном уксусе.
