Когда она вышла, Бестужев с большим удовольствием сбросил надоевшую лазаретную униформу — на стулья. Но тут же, аккуратно сложив халат и все прочее, уложил все на заправленной постели: именно так и следовало поступать истинному немцу из простой семьи, не привыкшему пользоваться прислугой. Надел на голое тело драгоценный пояс, ежась от неприятного прикосновения прохладной резины, потом быстренько оделся со сноровкой военного человека. Штиблеты, побывав в соленой ледяной воде, стали чуточку жать, но тут уж ничего не поделаешь. Зеркала не нашлось — но он и так знал, что выглядит довольно предосудительно в своем некогда элегантном наряде.
Фройляйн Марта обернулась очень быстро, ему и ждать почти не пришлось. Поначалу Бестужев хотел дать ей денег, но тут же отказался от этой мысли: она наверняка обиделась бы, не тот человеческий типаж…
— Извозчик вас ждет, — сказала фройляйн Марта.
Она как-то странно держала правую руку — сжав ее в кулак, пальцами вверх. Бестужев сказал искренне:
— Не знаю, как и благодарить вас за заботу, дражайшая фройляйн Марта.
— Это мой долг, — сказала она не без волнения. — Лео, послушайте… Такой приличный молодой человек, как вы, просто обязан верить в Бога… Вы ведь верите?
— Конечно, — сказал Бестужев чистую правду.
— Теперь, после вашего чудесного спасения, нет сомнений, что Господь печется о вас, он спас вас из этого ада…
— Мне хотелось бы так думать, — серьезно сказал Бестужев.
— И тем не менее вы не носите креста… Это плохо.
Бестужев смущенно пожал плечами. Не объяснять же, что свой нательный крест перед поездкой пришлось снять: господин Фихте, по документам числился лютеранином, следовательно, нужно было соблюсти маскарад до мелочей — а откуда бы у лютеранина на шее оказался крест?
Фройляйн Марта разжала пальцы, сказала чуть застенчиво:
— Я позволю себе… Наклоните голову, Лео.
Бестужев покорно склонил голову, и сестра надела ему на шею католический крест из какого-то серого металла на прочном черном шнурке. Бестужев самостоятельно заправил его под ворот рубашки.
— Храни вас Бог, Лео…
Глава четвертая
КАЛИФ НА ЧАС
Они спустились на обширный пустынный двор, выметенный до немыслимой в России, да и в иных европейских странах, чистоты. Перед крыльцом стоял запряженный сытой гнедой лошадью черный экипаж с опущенным складным верхом, довольно-таки напоминавший российскую извозчичью пролетку. Сидевший на козлах человек при виде Бестужева вежливо приподнял котелок.
Несколько поодаль помещался плотный усатый мужчина в сером фартуке и кепке, приставив к ноге метлу, словно гвардеец винтовку. На Бестужева — как и на всех остальных, впрочем — он смотрел без всякого интереса.
Экипаж тронулся. Обернувшись, Бестужев помахал немке рукой, увидел, что она мелко, торопливо осеняет его вслед крестным знамением. Сказать по совести, его это чуточку растрогало — много лет прошло с той поры, как женщина подобным образом провожала его навстречу опасностям, да и женщины этой давно уже не было на свете…
Он увидел еще, что колеса экипажа оставляли за собой едва заметный грязный след — и к нему с метлой наперевес с бравым и решительным видом направился дворник в сером фартуке. Не подлежало сомнению, что через минуту вновь воцарится безукоризненная чистота.
«Да, на это немцы мастаки», — подумал Бестужев с невольным уважением. Что касается их пресловутой законопослушности, все не так однозначно, и законопослушность сия вызвана не каким-то особо благородным складом души, а энергичнейшими мерами властей, принимаемыми на протяжении столетий. Ему случалось говорить со знатоками вопроса. Взять хотя бы незаконных порубщиков леса: лет триста назад тевтону, застигнутому за этим неблаговидным деянием, без особых церемоний взрезали живот, вытягивали чуть-чуть кишку, прибивали ее гвоздем к дереву, а потом гоняли вокруг означенного дерева до тех пор, пока все кишки на него не намотаются. Несколько столетий подобных процедур дали свои плоды.
А впрочем… Чистоту и опрятность в немцев, об заклад можно биться, вовсе не вколачивали столетиями жесточайших наказаний, здесь какие-то другие механизмы сознания должны действовать, не имеющие отношения к страху перед строгой карой…
Экипаж выехал на улицу. Извозчик обернулся к нему (определенно за сорок, незамысловатое, простецкое лицо):
— Прикажете в Гарлем? В дом герра Виттенбаха?
— Подождите, — сказал Бестужев. — Вы, должно быть, не совсем правильно поняли фройляйн Марту… Остановитесь у обочины, будьте так добры… Прекрасно. Как вас зовут?
— Хайн, майн герр.
— Вы давно здесь?
— К зиме будет двадцать три года, господин инженер.
— И с тех пор не бывали в фатерланде?
— Увы, майн герр, как-то не сложилось. Семья, дети, заботы…
Вряд ли этому простодушному малому уточняли, что Бестужев — не подданный Германского рейха, а австриец. Бестужев сказал весело:
— Следовательно, у вас давненько не было случая лицезреть и изображения нашего обожаемого кайзера?
— Ну почему же, майн герр. В Народном доме висят великолепные портреты кайзера.
— Ну, это немного не то… — сказал Бестужев. — Вряд ли вы видели такие портреты нашего монарха…
Он достал из бумажника и положил на широкую ладонь кучера золотую двадцатимарковую монету с профилем помянутого обожаемого монарха. Хайн рассматривал ее с большим интересом — и, как подозревал Бестужев, дело тут было не столько в изображении его величества Вильгельма Второго, сколько в приятной тяжести благородного металла. Америка, конечно, земля обетованная для приезжего европейского люда, но вряд ли и здесь простой извозчик так уж часто держит в руках подобные монеты…
Кучер протянул ему монету с видом самую чуточку скорбным.
— Оставьте ее себе, Хайн, — решительно сказал Бестужев. — Мы оба немцы и должны оказывать друг другу мелкие услуги, особенно на чужой земле, не так ли?
— Пожалуй… — нерешительно сказал кучер.
— Я здесь совершенно ничего не знаю, — сказал Бестужев. — Мне просто-таки необходим человек, способный на первых порах послужить советчиком в чужом житейском море… Это тоже некоторым образом труд, а всякий труд должен оплачиваться, не правда ли, если он честный?
— Пожалуй, так оно и есть, — кивнул Хайн, после одобрительного кивка Бестужева спрятавший золотой в кармашек для часов.
— Отлично, — сказал Бестужев. — Собственно говоря, я не собираюсь особенно вас затруднять…
И дело было слажено. Кто сказал, что немцы не берут денежек? Еще как берут, достаточно вспомнить Вену. Другое дело, что от Луизы денег не брали, потому что она была навязчивой чужачкой, а если один немец учтиво предлагает другому некоторые деньги за вполне законные услуги, другой немец их распрекрасным образом возьмет…
…Город Нью-Йорк, признаться, Бестужева в первое время форменным образом ошеломил. Он видывал Москву и Петербург, Вену и Париж, но этот город, признать должно, их превосходил. Чересчур уж высоченные здания вздымались во множестве, иные были не так уж и высоки, но не по-европейски помпезны. А главное — горожане…
Многолюдство, шум и суета превосходили все, что ему случалось наблюдать в помянутых четырех столицах. Американцы спешили как-то иначе, на другой манер, они находились в беспрестанном движении, над уличной толпой стоял деловитый гул, словно жужжание трудолюбивых пчел; сколько они ни ехали, Бестужев так и не увидел ничего похожего на европейские бульвары, где неспешно, людей посмотреть и себя показать, прогуливается праздная публика. Поток экипажей и грузовых телег, перемежавшийся многочисленными автомобилями, резко крякавшими гудками, громоздкие автобусы с восседающими на империале пассажирами, масса огромных вывесок на незнакомом языке, звяканье трамваев, дымящие и пыхтящие пассажирские поезда, передвигавшиеся на высоко поднятых над землей металлических эстакадах, долетавшие откуда-то неподалеку басовитые гудки судов… В какой-то миг Бестужев всерьез почувствовал себя одиноким пассажиром спасательной шлюпки, затерявшейся среди высоких океанских волн. Дома высоченные, при попытке разглядеть их крышу наверняка свалилась бы шляпа с головы, будь она при нем… Эта неумолчная болтовня, долетавшая с тротуаров, нескончаемые потоки людей, экипажей, автомобилей, эта незнакомая спешка, этот чужой ритм жизни… Страшновато было и подумать, что придется при необходимости замешаться в эту проворную толпу.
И, что гораздо хуже, Бестужев вдруг осознал, что совершенно не способен здесь работать так, как это ему без труда удавалось в Вене или Париже. Он попросту не мог сейчас определить, ведется ли за его экипажем слежка: и этот чужой ритм тому виной, и навалившиеся, как лавина, иное, незнакомое многолюдство, калейдоскопическое мелькание уличных толп…
