Пауэрскорт решил, что лесть — самое удобное средство для того, чтобы завязать доверительную беседу.
— Сэр Фредерик, — начал он, — вы находитесь на самой вершине лондонского мира искусства. Такая выгодная позиция в сочетании с вашим богатейшим опытом, должно быть, позволяют вам лучше любого другого британца знать, что происходит в этом мире. — Он постарался изобразить на лице подкупающую улыбку. — Близкие Кристофера Монтегю попросили меня расследовать это убийство. На данном этапе у меня нет абсолютно никакого представления о том, что могло послужить причиной его гибели. Я не знаю, где кроется разгадка — в обстоятельствах его личной жизни или профессиональной деятельности. Никто лучше вас не сможет объяснить мне, чем именно он занимался на своем поприще.
Сэр Фредерик устремил долгий взгляд на одну из своих картин. Гектора, привязанного к колеснице, тащили вдоль стен Трои. За ним, в пыли, тянулся кровавый красно-коричневый след.
— Я видел молодого Монтегю на открытии Венецианской выставки в Галерее Декурси и Пайпера. Тогда он, похоже, отлично себя чувствовал. Спросил у меня, где удобней всего остановиться во Флоренции. Скоро должна была выйти в свет его книга. Она посвящена художникам Северной Италии и продолжает его труд об истоках Возрождения.
— Не знаете ли вы случайно, над чем он работал перед смертью? — спросил Пауэрскорт. — Этого мне не смогла сказать даже его сестра.
— Боюсь, что не знаю ответа на ваш вопрос, — покачал головой сэр Фредерик.
— Он был талантливым ученым? Что вы думаете о его работе? — спросил Пауэрскорт.
Прежде чем ответить, сэр Фредерик помедлил.
— В нашей профессии не принято хвалить молодежь, — наконец ответил он. — Обычно старики считают, что юнцы стремятся разрушить их репутацию, взять над ними верх, как молодые олени, нападающие на вожака стада. Но Кристофер Монтегю был хорош. Очень хорош, поверьте. Думаю, у него были шансы сделаться самым прославленным искусствоведом своего поколения. Мир искусства понемногу расширяется. Все больше и больше людей хотят знать о нем. А Монтегю писал книги не только для специалистов, но и для образованной публики вообще.
— Но ведь не могло же это стать причиной его смерти! — сказал Пауэрскорт. — Разве кого-нибудь когда-нибудь убивали за то, что он мог стать первым ученым своей эпохи?
Сэр Фредерик снова откликнулся не сразу. Он пристально посмотрел в лицо Пауэрскорту.
— Да, — ответил он спустя полминуты, — пожалуй, вы правы. Так оно кажется на первый взгляд. Наверное, лондонский мир искусства лучше всего представлять себе как шедевр высокого Ренессанса. Вас завораживают драматичность сюжета, великолепная палитра, блестящая проработка отдельных персонажей и композиции. Но редкий зритель задумывается о том, сколько времени потрачено художником на создание этой иллюзии, — а ведь на это уходят целые месяцы, если не годы.
Сэр Фредерик извлек с полки за своей спиной маленький томик. Перелистав его страницы, он нашел место, которое искал.
— Вот что писал Дюрер своему другу Якобу Геллеру об одной из своих картин. «И когда я приеду к тебе — через год, или два, или три, — картину надо будет снять со стены и проверить, высохла ли она. Если да, то я покрою ее новым слоем особого лака, который никто, кроме меня, готовить не умеет, и это добавит ей еще сотню лет жизни. Но не позволяй никому делать это за меня. У всех остальных художников лак желтый, и он загубит картину. А если вещь, над которой я трудился больше года, будет испорчена, я очень огорчусь». — Сэр Фредерик снял очки. — Видите, какая забота, какое внимание — и все ради того, чтобы поддержать иллюзию! Когда-то Тициан вернулся из Венеции в Феррару — а в те годы это было серьезное путешествие, — чтобы поправить последний слой лака на своем полотне «Вакх и Ариадна», которое теперь висит в нашей Национальной галерее. Деятели мира искусства — реставраторы, торговцы, хранители музеев — любят казаться такими же безупречными, как эти произведения. Прекрасные манеры, костюм с иголочки — короче говоря, иллюзия совершенства. Они словно надеются, что отблеск славы великих творцов ляжет и на них. Однако внутри все по-другому. Под внешним великолепием, под яркими красками и лаком скрывается совсем иной мир. Давным-давно, когда художники еще сами смешивали краски, а не покупали их в магазине, они старались изо всех сил и порой изобретали краску, которой еще никто никогда не пользовался. Но результат мог оказаться плачевным. Воздух, пыль, вся окружающая атмосфера портили картину, и лет через тридцать — сорок от нее оставался один только голый холст. Изображение исчезало, как улыбка чеширского кота. Поэтому вам, новичку в мире искусства, я настоятельно советую не забывать слов Горация: caveat emptor, что означает «берегись, покупатель». Здесь все не такое, каким кажется.
— Неужели то, о чем вы говорили, может привести к гибели человека? — спросил Пауэрскорт.
Сэр Фредерик поднялся со стула и подошел к окну. Двор освещали жидкие лучи октябрьского солнца.
— Я уже старик, Пауэрскорт. За последние три года я не написал ни одной картины. Врачи говорят, что мне недолго осталось жить. Скоро меня унесет, как уносит течением мусор по нашей Темзе, и выкинет где-нибудь далеко, на неведомом берегу. Поэтому я могу говорить свободно. Я слишком много знаю о мире искусства. Уверяю вас: больше всего он похож на восточный базар или на торговое предприятие какого-нибудь нещепетильного воротилы из лондонского Сити. Мне просто стыдно рассказывать вам обо всех темных делах, которые там творятся. Но я хочу дать вам одно обещание. — Сэр Фредерик повернулся и посмотрел на Пауэрскорта сверху вниз, как благосклонный дядюшка, дающий непрошеный совет нерадивому племяннику. — Я искренне надеюсь, что мир искусства в том виде, в каком он существует у нас в городе, не имеет отношения к смерти Кристофера Монтегю. Надеюсь, что ее вызвали другие причины. Но если в ходе своего расследования вы встретитесь с чем-нибудь подозрительным, касающимся его профессиональной деятельности, непременно возвращайтесь ко мне, и я помогу вам. Я не пожалею для этого ни времени, ни сил, потому что мне очень нравился Кристофер Монтегю.
Уильям Аларик Пайпер шел на встречу с Гладстоном. Он доехал на поезде до железнодорожного моста Барнс и отправился дальше по берегу реки. На нем были длинный плащ и надвинутая на глаза шляпа. Он настороженно озирался кругом, точно боялся, что за ним следят.
Гладстон отвечал за секретность. Разумеется, по-настоящему его звали иначе. Все важнейшие агенты Декурси и Пайпера действовали под вымышленными именами. Осторожность лишней не бывает, повторял Пайпер в пору организации своей системы. Одно слово о том, с кем ты встречаешься, одна случайная сплетня могут расстроить сделку. А это приведет к потере барыша, с чем Пайпер отнюдь не намерен был мириться.
Имена бывших премьер-министров носили только те, кто занимался установлением подлинности картин. Некоторые из этих усопших государственных деятелей путешествовали после смерти гораздо активнее, чем при жизни. Ливер-пул добрался до самой Флоренции, Дизраэли вновь демонстрировал чудеса дипломатического искусства в Берлине, а Пиль не продвинулся дальше Парижа. Но слово этих людей — предпочтительно в письменной форме, а не в устной — порой добавляло к стоимости шедевра десятки тысяч фунтов. Если они говорили, что отданный им на экспертизу Веласкес — подделка, полотно можно было выбрасывать. Но если они объявляли его подлинным, банкиры Уильяма Аларика Пайпера торжествовали. Самое главное заключалось в том, что между экспертом и фирмой, которая занималась перепродажей картин, не было никакой видимой связи. Если бы стало известно, что торговцы платят эксперту, его заключения потеряли бы всякую ценность. Незаинтересованность, высокий статус истинного ученого, стремление к научной объективности — все это служило золотыми фишками в игорных залах мира искусства. Вот почему Пайпер дал своим помощникам вымышленные имена, вот почему он сегодня вечером оглядывался вокруг, направляясь знакомой дорогой в Мортлейк-Хаус. Гладстон был специалистом по Возрождению.
Гладстон жил в прекрасном георгианском доме на Мортлейк-Хай-стрит; окна его огромной гостиной со стороны, противоположной фасаду, выходили прямо на реку. Всего несколько лет тому назад, до встречи с Пайпером, его постоянным обиталищем был крохотный домишко в Холлоуэе. Теперь многое изменилось. Слуга, маленький человек, старающийся не проронить лишнего слова, провел Пайпера в кабинет. Шторы здесь были плотно задернуты. На мольберте у окна стоял ярко освещенный Рафаэль Хэммонд-Берка. Сам Хэммонд-Берк, выглядевший в Лондоне еще мрачней, чем в своем Уорикшире, привез его в столицу на прошлой неделе. Спустя два-три дня один из носильщиков Пайпера тайно доставил картину в Мортлейк-Хаус.
