В старинных, пропахших мышами фолиантах, в поучениях Розенкрейцеров, в сигнатурах Парацельса, в магической терапевтике и прочих рудниках мысли я искал следы этой безумно значимой для меня работы: Жизненный эфир, божественная энергия, пронизывает все сущее в Мироздании, и, выделенный в отдельную субстанцию, сгущенный и плененный Мастером, он может творить чудеса.
Помнится, на кафедре к поискам сбрендившего студента отнеслись сочувственно, предлагали помощь, просили присылать отчеты, подписали направление на практику в Бережки и даже дали академический отпуск на год не то для завершения экспериментов, не то для лечения поврежденной психики.
Она ворвалась ко мне в полночь. На улице бушевала майская гроза. Она была вся мокрая. Короткое голубое платьице пришлось сразу снять. Она разделась за больничной ширмой и завернулась в белый халат. С волос ее на пол сбегали прозрачные дождевые ручьи. Она тряслась в ознобе и неотрывно смотрела на меня. Я не видел ее три долгих месяца. От Ляги я знал, что она летала во Францию, сопровождая нефтяного магната Вараксина, что за ней охотятся репортеры, снимают в рекламных роликах, фотографируют для журналов.
– Я оставила машину на шоссе, меня ждут… – бормотала она, цепляясь за мою шею, и у меня не хватило сил разорвать обережный круг ее рук, оттолкнуть и унизить ее в отместку за все страдания и адские муки, которые она принесла мне.
– Дим-Дим, я больше никогда не брошу тебя… Я разорву контракты… Давай, уедем сейчас же, как можно дальше. Я рожу тебе детей: мальчик будет похож на тебя, а девочка…
Она лепетала горячо, бредово, до крови кусая губы, озираясь по сторонам запавшими, обведенными тенью глазами. Я не узнавал ее! Что сделали с ней за эти три месяца «хозяева жизни»? Ее русская, лебединая чистота стала товаром, вольная стихия, окрылявшая каждое ее движение, была усмирена и скована золотыми «кандалами», болтавшимися на шее, запястьях и даже на щиколотках. Пречистый свет ее почти померк, хотя сама она стала еще красивее, намного красивее…
– Деньги… Их надо вернуть… – опомнилась она. – Я заплачу неустойку, и сразу вернусь… Любимый…
– Давай сделаем «Лампады жизни», чтобы они всегда стояли рядом…
– Давай… Я читала, что в античных гробницах находили горящие лампады. Они горели там тысячи лет.
– Нет, «Лампада жизни» – это совсем другое. Парацельс, Альберт Великий и Фома Аквинский умели делать жизненные лампады. Я узнал их секрет…
Я отвел ее в лабораторию, где несколько месяцев в одиночестве исступленно грезил о ней. Удержать Наю можно лишь увлекая и чаруя ее душу. И если я еще не был великим магом, как Аполлоний Тианский или Агриппа Неттесгеймский, то уже не был и сопливым студентом-недоучкой.
В маленькие колбочки с узким горлышком по каплям отмерил «эликсир жизни». Остро отточенным скальпелем неглубоко надрезал свое запястье и наточил в пробирку немного крови, затем отмерил семь капель и перелил в густую голубоватую жидкость на донышке колбы. Расплавил воск и тщательно залепил горлышко «печатью Гермеса». Потом осторожно встряхнул. В колбочке заплясал язычок пламени. Пламя меняло цвета поочередно: зеленый, золотой, синий… Я был изумлен не меньше ее. Два года я занимался алхимическими опытами, но еще ни разу не видел необъяснимых чудес.
– Это сияет влюбленная кровь, – прошептала она.
Омытая живой водой, она вновь заискрилась радостью, как в наши самые счастливые дни и ночи. К ней вернулись ее трепет, и светлая, беззащитная улыбка, и ее невинный жасминовый запах.
От волнения я слишком глубоко надрезал ее запястье, горячие капли брызнули на мое лицо и халат. Пока я бегал вниз за бинтом и йодом, она мужественно терпела. Пробирка была почти полной. Ее лампада сияла ярче моей. Огонек двигался по маслянистой поверхности и высоко раздувал свой парус.
– Видишь, как они горят. Теперь я буду всегда знать, как ты себя чувствуешь. Если ты заболеешь или устанешь – огонек немного потускнеет. Если рассердишься – колба нагреется, если будешь танцевать – он тоже запляшет… За тобой всегда будет следить твой личный врач.
– Зачем это? Ведь мы больше не расстанемся… А если все же что-нибудь случится, если я умру, что тогда? – через минуту-другую спросила она.
– Алхимики утверждали, что колба разлетится вдребезги, – невозмутимо ответил я.
Она умоляла не провожать ее, наверное, ей не хотелось, чтобы меня видел тот, кто терпеливо ожидал в машине. Я горячился, пытался ревновать, требовал прямо сейчас послать к черту прошлое и все эти последние расчеты и пустые объяснения «со спонсором»… Но она поцелуями гасила мои уговоры. Небо немного просветлело, наступал медленный дождливый рассвет. Мы шли под дождем, жадно впитывая его горячими телами. Я проводил ее до оврага. До шоссе оставалось метров двести. Сквозь заросли рубиново мерцали фары; на насыпи все еще стояла машина с включенными габаритными огнями. Ее ждали. Она поцеловала меня долгим прощальным поцелуем, пообещав вернуться уже вечером. Через несколько минут я оглянулся: алые огоньки исчезли.
Я бегом вернулся в лабораторию с одной лишь мыслью: упасть в простыни, все еще пахнущие ею, завернуться с головой и сквозь дремоту вновь и вновь вспоминать ее. Ная умела любить только яростно и жестоко, как любят очень молодые и сильные женщины. И после наших встреч я чувствовал себя, как спортсмен, побивший невероятный рекорд: гордым, вымотанным и безумно счастливым.
Почти засыпая на ходу, я прибирался в лаборатории. Сквозь шум дождя мне послышался стук внизу, в стеклянную дверь. Может быть, это кто-то из деревни: травма, сердечный приступ? На заплетающихся ногах я спустился по ступеням вниз. На мгновение мне показалось, что за дождевыми струями – она… Я почти разглядел ее протянутые руки с длинными тонкими пальцами. Она барабанила, нет, скорее царапала стекло. Она вновь была обнаженной. Сквозь запотевшее стекло туманно белели груди, в широко раскрытых глазах застыл ужас. Я ринулся к двери, выскочил под дождь. Снаружи никого не было. Ветви белой сирени надломились от дождя и стучали в стекло. Страшный грохот в лаборатории настиг меня на пороге. Цепляясь за перила, я взбежал по ступеням наверх. На втором этаже висел синеватый мерцающий туман. Ее лампада была разбита. Капли крови покрывали стены, пол, больничную мебель. Я не поверил своим глазам, наверное, средневековые мудрецы что-то напутали… Я вновь по каплям перелил остаток ее крови в стеклянный сосуд с «эссенцией», запечатал воском, встряхнул: огонек не загорался.
Резкий хлопок двери вернул меня к действительности. Мои внутренние видения погасли, словно оборвалась кинолента. Я стоял в заброшенной лаборатории, закатный луч золотил пыльные полки, внизу, в приемном покое, звучали четкие, медленные шаги. Кто-то шевелился, шуршал и звучно цокал по кафелю. Я тщательно запер дверь, но у незваного гостя, по всей видимости, были свои ключи. Мне оставалось только одно – ретироваться на чердак. Небольшой люк был как раз над моей головой. Я прикрыл створки шкафа, взобрался по вертикальной лестнице и замер среди чердачного хлама и осыпавшихся птичьих гнезд. Было слышно, как кто-то энергично роется внизу, сдвигая мебель. Теперь этот кто-то медленно поднимался по ступеням. Пахнуло дорогими духами и табаком. Я абсолютно уверен: это женщина. Она потопталась, словно оглядывая помещение, было слышно ее сбившееся дыхание. Я еще не успел смахнуть пыль, но опытный глаз обязательно бы заметил мое присутствие.
Женщина постояла у окна и, попыхивая сигаретой, ушла из лаборатории, по-хозяйски орудуя с замком, заперла больничку. Я осторожно выглянул в чердачное оконце. С крыльца спустилась стройная брюнетка, затянутая в короткий блестящий плащ красного, вернее, семгового цвета. Я не успел разглядеть ее лица. Ее пышные, иссиня-черные, с отливом в воронье крыло волосы походили на великолепный парик. Я невольно подумал, что женщина, выбравшая себе столь инфернальное сочетание цветов, решительно становилась на грань между жизнью и смертью. Через минуту сдержанно зажурчал мотор.
Роскошный алый джип-вездеход на третьей скорости пересек заброшенные, багровые от закатного солнца поля и, покачиваясь на ухабах, медленно уполз в сторону станции.
Кто это? Богатая туристка, выбирающая место для коттеджа, или происки враждебных духов?
В сумерках я вышел из амбулатории. Небо было прозрачно и чисто. Над горизонтом парила одинокая звезда. «Час Люципера» – говаривал Антипыч, недобро поглядывая на вечернюю Венеру. Эта звезда появляется на небосклоне дважды: после заката и на рассвете. Ее утренние имена: Иштар, Инанна, Юнона, Венус, Астра, Утресвета, Денница, Жива, Вено Ра посвящены богиням Любви. Но от сотворения человечества следом за красотой крадется темный Змей, зверь, «черный человек» и неумолимо воцаряется в положенный час. Двойственная природа Венеры когда-то интриговала и тревожила меня, словно в мире не было ничего святого, но все было с каплей лжи, тьмы и яда. «Это в каждом есть», – однажды обронил Антипыч, разом предвосхитив всех гениев психоанализа.
