Однако мысль эта не принесла ему радости или удовлетворения. Что дальше, куда идти, чем заниматься, как заработать на хлеб? Он чувствовал себя так, словно пассажир, выпавший из вагона скорого поезда. Да, в живых он остался. Но поезд, в котором весь его багаж, все средства к существованию, уже за горизонтом, и Кобылинский уже не догонит его. В какое-то мгновение он подумал: а если не подчиниться сейчас большевистской власти? Что потом? Горстка его солдат противостоять красным не в состоянии, да и, действительно, не станут они погибать за свергнутого царя. Нет, наверное, лучше отдать Романовых этому комиссару, бывшему офицеру все-таки, нежели красногвардейским разбойникам из Омска или Тюмени.
– А что будет с царской семьей… С Романовыми? – спросил он.
– Правительство гарантирует им жизнь и безопасность. Императрице и детям – свободу с правом выезда из советской России. Что же касается Николая… тут несколько сложнее. Троцкий и Ленин считают, что императора нужно предать суду. И это, по-моему, будет правильно.
– Но ведь такая попытка уже была, – возразил Кобылинский. – То же самое уже сделал Керенский, но, в конце концов, следственная комиссия пришла к выводу, что Николай Александрович невиновен. И судить его не за что.
– Если быть точнее, – заметил Яковлев, – комиссия изучала только один аспект: были Николай и Александра немецкими шпионами или нет. Выводы комиссии свидетельствуют только об одном: в ее составе не все были идиотами или мерзавцами. Но идиотов все равно было много, коль скоро комиссия изначально стала исследовать вопрос о «монархах-шпионах», шпионивших против самих себя!.. Сейчас вопрос формулируется по-другому: какой ущерб России, и прежде всего, ее трудовому населению нанесло правление Николая Второго.
– Но простите, – возмутился Кобылинский, – Это уж с какой стороны смотреть!.. Не бывает политики вообще без какого-либо ущерба! То, что кому-то покажется ущербом, для другого – успех!
– Вы абсолютно правы! – согласился Яковлев. – Все зависит от классовой позиции. От того, интересы какого класса для вас важнее. Для нас это интересы трудящего человека – рабочего, крестьянина, учителя, врача, воина… И здесь есть моменты бесспорные: Николай Романов, как и его предшественники, естественно, был в первую очередь защитником и покровителем господствующих классов и сословий – дворянства, духовенства и отчасти буржуазии. Причем буржуазии не национальной, а в первую очередь иностранной, которая, кстати, еще вчера владела почти всей промышленностью России и ее банками. Не станете же вы отрицать столь очевидные вещи?
– Василий Васильевич! – произнес Кобылинский. – Я не политик, повторяю… Но разве не Николай Александрович, не его правительство впервые озаботились именно положением низших слоев? Эти меры… фабричное законодательство… уменьшение штрафов… что там еще? Выход крестьянина из общины…
– Все то хорошее, – сказал комиссар, – что вы с трудом пытаетесь вспомнить, было вырвано у царя забастовками, крестьянскими бунтами, баррикадами и революциями. За это «хорошее» народ заплатил непомерно высокую цену. Один только Столыпин перевешал десятки тысяч крестьян. Без суда и следствия, – в назидание другим, с «воспитательной целью». Причем в то время, когда в России смертная казнь была запрещена! Поддержали бы народные массы свержение самодержавия, если бы оно действительно стремилось к процветанию всей России, а не узкого аристократически-дворянского слоя? Думаю, ответ искать не нужно. Он на поверхности. Но даже приоритетная забота царя об опорах государства – дворянстве, духовенстве, о бюрократии – привела только к полному загниванию этих опор. В конце концов, они и рухнули, вслед за ними рухнуло и все государственное строение, и погребло эти самые «опоры» под своими обломками…
Кобылинский молчал, внутренне упрекая себя за то, что вообще начал этот разговор. Он никогда не считал, что в спорах рождается истина, наоборот, нередко повторял: «В спорах рождаются только ссоры!»
– Но, как ни странно, – продолжил Яковлев, – среди немалой части простого народа есть люди, которые не мыслят жизни без царя – любого. Пусть плохонький, но – царь. Потому как он – от Бога, как писал апостол Павел, исказивший и извративший учение Христа… Поэтому Ленин с Троцким правы. Суд должен состояться в любом случае. Открытый и гласный судебный процесс, согласитесь, все же лучше чем гильотина без суда и следствия – только по приказу какого-нибудь Робеспьера. У Николая будет возможность защищаться. Насколько мне известно, ему дадут право самому выбрать себе адвокатов.
– И это будет суд присяжных заседателей? – с нескрываемым сомнением поинтересовался Кобылинский.
– Разумеется, нет! – возразил Яковлев. – Это будет суд революционного трибунала.
– Ну, тогда результат известен! – разочарованно заявил полковник.
– А как вы еще хотели? Чтобы революция сама себе вынесла смертный приговор? На своем же собственном судебном процессе? На процессе, где будут решаться судьбы не отдельного лица, а целой эпохи? Ловкий и красноречивый адвокат, вроде Плевако или князя Урусова, всегда сможет доказать присяжным, что во всем виноваты Ленин и Троцкий, что это они нарочно устроили крах Российской империи, да еще сделали это на немецкие деньги, что вообще отвратительно для обывателя… для того, кому немцы денег не предложили. Да и вообще, по моему глубокому убеждению, присяжные – самый ненадежный судебный институт, ибо они руководствуются, в основном, чувствами. В этом смысле революционный трибунал – честнее, ибо с самого начала заявляет, на стороне какого класса он стоит, и что истиной для него может быть только то, что идет на пользу его классу. Такая открытая односторонность лучше, чем лживая «справедливость». Как вы считаете?
– Не знаю, – тихо, с горечью проговорил Кобылинский. Ему стало не по себе после слов комиссара, в которых он усмотрел нескрываемый политический цинизм. И он подумал, что, пожалуй, с Яковлевым нельзя быть откровенным. Сейчас он – вроде бы офицер, пусть бывший, ведет вполне светский разговор, словно где-нибудь в петербургской гостиной. А через пять минут революционная целесообразность ему подскажет, что для блага его класса нужно пустить Кобылинскому пулю в голову. И это будет «честно»! Поэтому он повторил:
– Нет, не знаю. В том смысле, что не хватает знаний. Мне нужно подумать.
– Подумайте, – заметил комиссар Яковлев. – Я лишь могу добавить, что не все так мрачно и бесперспективно для Николая Романова. Только вот что, Евгений Степанович, прошу вас: никому о содержании нашего разговора не рассказывать. Иначе можно нанести большой вред Романовым. Есть немало людей, и они находятся в опасной близости от царской семьи, которые хотели бы уничтожить Романовых немедленно – здесь и сейчас. А в Москве у бывшего императора есть серьезные шансы облегчить себе участь. И, что очень важно, сие зависит во многом от него самого. Больше, увы, ничего сказать не имею права. Да, признаться, и не осведомлен достаточно, – закончил комиссар Яковлев.
Кобылинский поинтересовался, что будет с его солдатами. Яковлев отвечал, что они сами вправе выбрать – продолжить службу, теперь, конечно, в красной армии или разойтись по домам. А пока Совнарком постановил выдать им и полковнику жалованье и командировочное содержание, которые охрана не видела с октября прошлого года. Для этого комиссар привез сто пятьдесят тысяч рублей.
– Это очень приятная новость! – заметил Кобылинский. – Да, вы хорошо знаете, как надо начинать разговор с солдатом. У вас, наверное, уже новые деньги? Советские? Какие они? На золото меняются?
– Нет, – ответил Яковлев, – у меня ассигнации государственного банка Российской империи. Царские. Пока они не хуже каких-либо других. Даже лучше – привычнее, доверия у народа к ним больше. Вы не против? – улыбнулся комиссар.
– Ну что вы! Уж я-то нисколько не возражаю! – улыбнулся Кобылинский.
Комиссар вел столь подробную беседу с Кобылинским исключительно из вежливости. Мнение полковника не имело для него решающего значения. Настоящая власть в отряде была у солдатского комитета и его сопредседателя рядового Матвеева, который по-прежнему делил ее с поляком Дзеньковским. С ними Яковлев обо всем уже договорился.
– Как вы считаете, гражданин полковник, – спросил Яковлев, – Романовы способны выдержать дорогу до Тюмени?
– Знаете ли, Василий Васильевич, Романовы – люди неприхотливые, неизбалованные, с ними в этом смысле легко. Труднее всех будет Александре Федоровне.
– Отчего же?
– Тут и ишиас, и невроз сердца, и, по-моему, простите, некоторая обычная женская придурь… Но она будет терпеть: немецкое воспитание. Дисциплина превыше всего: Ordnung muss sein[84]!
Яковлев усмехнулся.
– Постараюсь с ней поладить, – сказал он и прикоснулся к козырьку своей фуражки. – Честь имею кланяться!
