Михелина безразлично тронула плечами.
— Как пожелаете.
— Вы с маменькой?
Девушка удивленно посмотрела на него.
— Можно подумать, вы не видели.
Шпик рассмеялся.
— Разумеется, видел. — Снял котелок, представился: — Кузнецов. Чиновник.
Михелина рассмеялась.
— Смешно.
— Что — смешно?
— Смешно звучит: «Кузнецов. Чиновник».
— Но я действительно чиновник министерства. Еду в Варшаву именно по делам министерства.
— А я — мамина дочка, — капризно сообщила девушка. — Еду неизвестно куда. Поэтому скучно, противно и одиноко.
Она неожиданно обратила внимание на довольно дорогую заколку на галстуке молодого человека, удовлетворенно хмыкнула.
Шпик принял ее реакцию на свой счет, поинтересовался:
— Могу ли я скрасить ваше одиночество?
— Как?
— Попытаюсь поухаживать за вами.
— А мамы моей не боитесь?
— Честно? Боюсь.
Михелина брезгливо отвернулась.
— Какой же вы мужчина, если боитесь мамы?
— Но, по-моему, она у вас строгая и серьезная дама.
— Ну и что? Это вовсе не значит, что она должна помыкать мной!
— Она вами помыкает?
— Поминутно!.. Никакой самостоятельности! Но мне все это надоело, и с сегодняшнего дня я буду поступать так, как мне хочется.
Шпик заинтригован.
— А что вам хочется?
— У вас папиросы есть?
— Да. Могу предложить.
— Вот и предлагайте. Сегодня я решила закурить.
— Прямо здесь?
— С ума сошли? Нам надо выйти!
— Конечно. Лучше в тамбур. Минутку. — Шпик торопливо направился к своему купе.
Михелина заглянула к матери, подмигнула ей.
— Отчаливаем в тамбур! — и закрыла дверь.
Шпик вернулся, почему-то шепотом спросил:
— Готовы?
— А вы?
— Вполне. — Он пропустил девушку вперед, сам засеменил следом, время от времени оглядываясь на купе Соньки.
В тамбуре шпик дрожащими руками раскрыл пачку папирос, выковырял оттуда две штуки.
— Почему-то волнуюсь. — Протянул одну папиросину девушке, поинтересовался: — А вы что, никогда раньше не курили?
— Попробовали бы вы при моей маменьке.
— Меня зовут Антон. Антон Кузнецов.
— Чиновник?
— Чиновник.
Они рассмеялись.
— Анна.
— Очень приятно.
Антон чиркнул спичкой, поднес огонек к папироске девушки.
Она сделала затяжку, от непривычки закашлялась до слез.
— Боже, какая гадость.
Шпик тихонько смеялся.
— Потому что первый раз. Первый раз все малоприятно.
Михелина с удивленным интересом посмотрела на него.
— И поцелуй тоже?
— Ну, нет, — почему-то смутился Антон. — Первый поцелуй всегда приятен, потому и запоминается на всю жизнь.
— А вы целовались? — прошептала девушка.
— Конечно. Мне уже двадцать три года.
— Поцелуйте меня.
Михелина прикрыла глаза, приготовилась. Шпик отбросил папиросу, оглянулся на дверь, осторожно взял девушку за лицо и приблизил свои губы к ее.
Она вдруг оттолкнула его, прошептала:
— Подождите! Я взгляну, чем занимается маменька! Я сейчас!
Михелина оставила обескураженного молодого человека, выскользнула из тамбура. Пробежала по вагонному коридору, влетела в купе.
— Сейчас будет целовать! Можно идти!
— Не рано?
— В самый раз. Я даже закурила по такому поводу!
— Больше не смей!
— Не буду. Противно.
— Поставь его спиной к наружной двери.
— Зачем?
— Надо.
Дочка выскочила из купе, бросилась по коридору, плотно прикрыла за собой дверь тамбура. Взяла шпика за плечи, подвела спиной к наружной двери, произнесла:
— Спит. Целуйте!
Тот немедленно обнял ее, стал покрывать поцелуями шею, плечи, лицо. Михелина страстно прижалась к нему, ловко выдернув из его галстука золотую заколку.
— Боже, какое счастье… какая прелесть, — бормотал шпик. Он почти добрался до губ девушки, как дверь вдруг открылась и в тамбуре появилась Сонька.
От неожиданности она даже отступила на шаг.
— Это что такое? Молодой человек, что вы себе позволяете?
Антон оттолкнул девушку, с испугом пробормотал:
— Они сами пожелали, мадам.
Воровка с ходу съездила дочке по лицу, приказала:
— Пошла вон, в купе, шлюха!
— За что, мама?
— Пошла вон!
Девушка, держась за щеку и всхлипывая, покинула тамбур. Сонька подошла к шпику поближе.
— Вы знаете, что моя дочь несовершеннолетняя?
— Я этого не знал.
— Ей всего лишь четырнадцать лет.
Антон со злостью смотрел на нее.
— Решили подставить?
— На первой же станции я заявлю на вас в полицию, и вас будут судить за растление!
— На первой же станции я сдам вас жандармам, и вас будут судить за все преступления, которые вы совершили! Считайте, что я арестовываю вас!
— По какому праву?
— По праву сыскного отделения департамента полиции! — Шпик отвернул лацкан пиджака, показал воровке свой номерной знак. — Марш в купе, и не сметь покидать его без моего ведома!
И в этот момент Сонька сильно ударила его ногой в живот. От такого толчка дверь вагона распахнулась, и шпик едва не вывалился из вагона. Однако успел зацепиться за край двери, стал подтягиваться внутрь.
Воровка ринулась к нему, навалилась всем телом, стала отдирать его пальцы от двери, давить пальцами на глаза.
В какой-то момент шпик не удержался, разжал руки и на полном ходу поезда рухнул вниз.
Сонька видела, как он скатился по насыпи, как потом попытался подняться, даже пробежать, но, похоже, сломал ногу и потому остался лежать.
Воровка закрыла дверь, вернулась в купе.
Дочка сидела на полке, с улыбкой смотрела на мать. Лицо ее горело. Та обняла ее, поцеловала.
— Прости меня.
— Нормально, — отмахнулась Михелина. — Издержки профессии!
Она раскрыла ладошку, показала матери галстучную заколку шпика.
— Успела дернуть? — удивилась та.
— Миха — золотые ручки.
Она обняла Соньку, и они обе стали с удовольствием смеяться над случившимся.
Поезд мчался дальше.
Табба пришла в церковь в привычное для себя время — затемно, когда уже никого не было. Дверь оказалась открытой, девушка подошла к алтарю, и служка, протиравшая подсвечники, довольно грубо крикнула:
— Чего надобно?
— Батюшку отца Иллариона, — ответила прима.
— Служба закончилась, завтра приходи.
— Мне очень нужно.
— Завтра, сказала!
В это время из алтарных ворот вышел батюшка, направился к нищенке.
— Чего желаешь, раба Божья?
Она подошла, приложилась к его руке.
— Покаяться, батюшка.
Он повнимательнее взглянул на нее, от неожиданности даже ужаснулся:
— Это вы?
— Я, батюшка.
— Господи, Боже мой, — он перекрестил ее. — Что же с вами такое приключилось?
— Не знаю. Наверное, проклятие.
— Проклятие? — удивился священник и снова перекрестил артистку. — Не навлекайте на себя словами страшный грех. — Отвел ее поближе к иконе Спасителя. — Кто же вас мог проклясть?
— Сама себя.
— Вы совершили грех?
— Помните, я отреклась от матери.
— Это страшный грех. Мать жива?
— Не знаю. Надеюсь, жива.
— Если жива, надо прийти к ней и покаяться.
— Я не знаю, где ее искать.
— Молитесь, и Господь поможет.
— Молилась, не помогает.
— Так не бывает. Если человек страстно ищет покаяния, помощь обязательно придет к нему.
Табба стала плакать.
— Мне страшно жить, батюшка. Я хочу уйти из этого света.
— Гоните от себя подобные мысли. Живите только надеждой, и Бог поможет вам. — Он накрыл голову девушки епитрахильей и стал читать молитву.
Польша. Местечко Повонзки
Родовое местечко Повонзки за эти годы мало изменилось. Разве что стало меньше еврейского народа на улицах, да кое-где виднелись сожженные, с черными дымарями хаты.
Повозка, привезшая Соньку и Михелину, подкатила к хате Евдокии. Она была заметно обновлена, забор стоял свежий, крыша вместо соломы была перекрыта железом. Извозчик подошел к крепким воротам, постучал по ним батогом.
— Эй, живой кто есть?
Вскоре дверь хаты со скрипом открылась и во дворе показался полный, неторопливый мужик. Подошел к воротам, облокотился на них.
— Чего пан хотел?
— Привез двух панночек, хотят видеть кого-нибудь из этой хаты, — ответил кучер.
— Что за панночки?
Кучер махнул приехавшим, Сонька и Михелина выбрались из повозки, тоже подошли к воротам.
— Нужна пани Евдокия, — сказала воровка.
— По какому делу? — Мужик с интересом смотрел на двух городских дамочек.
— Я когда-то здесь жила. Хотелось побывать в родном доме.
— А чего в нем бывать? — усмехнулся мужик. — Дом как дом… А вы, часом, не Сонька Золотая Ручка?
