Я не помню, как звали нашу кошку. Странно: помнил же много лет, всю юность, кажется, помнил, а теперь забыл. И уже не у кого спросить: отец умер давно, а мать не ответит… Не помню даже, зелёные или жёлтые у кошки были глаза. Помню, что приходило когда-то ко мне в постель тёплое, мягкое, живое и чёрное с одной белой лапой; а вот какая была это лапа, левая или правая?..
Эти мысли меня беспокоят. Есть вещи, о которых не стоит думать. Чтобы выбросить это из головы, я переминаюсь с колена на колено. В моём возрасте нелегко час или два вот так стоять на голом камне. В последние годы почти все горожане завели привычку в воскресенье подкладывать на камень мягкий коврик. Я обхожусь: кому-кому, а ловцу не пристало уподобляться женщинам и неженкам. Соседи искоса подзуживают меня взглядами, но втихомолку уважают.
— Доброе утро, Зван! — кивая, говорят они и отводят глаза. Выходит как-то нехорошо — они, справа и слева от меня, с этими ковриками, а я один, как перст, коленями на камне! Я с удовольствием замечаю, что сосед слева решил сегодня обойтись без коврика; я улыбаюсь ему и сурово смотрю на соседа справа. Надеюсь вызвать на улице цепную реакцию, а там, глядишь, вредное нововведение и вовсе отомрёт.
Внезапно тихие разговоры умолкают. Девочки показываются из-за угла. Четыре четвёрки золотоволосых ангелов чинно шествуют по улице в белоснежных платьях с синими кружевами. Поравнявшись со мною, девочка скраю мочит шёлковую кисточку в чаше, которая на цепочке висит на её белой шее. Она серьёзно взмахивает кисточкой, и чистые капли падают на мои жадно раскрытые губы, на лоб. Девочка с кистью улыбается небесной улыбкой. Её подруги бросают наземь розовые лепестки из своих плетёных корзинок. Я не отвожу взгляда от девочек, зная: за ними по дороге из роз следует Доктор Блютгейер. Лепестки падают в лучах нового солнца розово-белым дождём, они приносят чудный аромат, и я помню…
…как перепутались в траве золотые волосы моей Риты. Стоял розово-белый, трепетный закат. Я нашёл Риту на излучине реки, пустой и дальней, на которую почти никто и никогда не заходил. Тугие косы моей подружки были растрёпаны и разбиты, у неё было упрямое и немое лицо, кисло-белое, как несвежая сметана. Рита была завёрнута в мокрую серую простыню. По её щеке ползла мошка, а веки были как будто бы надъедены какой-то дрянью. Река вынесла Риту на поросший травою склон, и ленивая волна — или предшествующая моей рука — успела отчасти развернуть этот зловещий свёрток. Я тронул лицо Риты и заметил, как выцвели её нахальные веснушки. Они не очень-то мне нравились, но отчего-то я о них затосковал.
— Рита! — громким шёпотом позвал я. — Рита!
Она, конечно же, промолчала, и я решил развернуть её мокрый серый саван. Это было трудно, потому что приходилось переворачивать Риту с боку на бок, а мне-то было всего семь лет. Я с трудом стянул простыню с плеч и груди Риты и увидел, что на ней нет ни платья, ни её смешного жёлтого сарафана. Я решил, что Рита, наверно, купалась в одних трусах и, может быть, утонула. Я тогда ещё не совсем понял, что «утонула» значит «умерла». Потом я догадался, что было бы легче вытащить Риту из этой простыни, чем переворачивать её с боку на бок.
Рита оказалась неожиданно тяжёлой — тяжелее, чем в наших играх, когда я таскал её на спине — и у меня впервые мелькнула мысль, что она умерла, умерла насовсем. Я слыхал обрывки разговоров взрослых, из которых понял, что мёртвые тела обычно тяжелее живых. Я тут же эту мысль отбросил. Если бы я её принял, мне пришлось бы в ужасе бросить Риту и с криками бежать в город, а этого я не хотел. Умереть могли чьи-то дедушка или бабушка; умереть могли одержимые хадом или наши злосчастные собаки и кошки, но не дети, не я и уж конечно не Рита. Мы были бессмертны!
А потом я вытащил Риту из мокрой простыни. Та липла к её телу, не желая отпускать, но я был силён, упрям и, сцепив зубы, пятился по пологому склону вверх, и у меня получилось. Я поднял взгляд, потому что мне страшно было смотреть на запрокинутое сметанно-белое лицо, и увидел, что на Рите нет трусов. Она была совсем голая. Я попытался усадить её наземь. Мне представилось, что она наклонится вперёд, изо рта у неё вытечет вода — много воды… а потом Рита закашляет и заговорит. Но Рита упала вперёд и сложилась, как тряпичная кукла. Я увидел, что её руки скручены за спиной какой-то толстой чёрной проволокой. Кисти рук распухли и посинели. Проволока глубоко впилась в её кожу. Только в этот момент я наконец почувствовал запах.
Я выпрямился и побежал. На ходу, отчаянно стараясь вытолкнуть из себя остатки воздуха, который только что обвевал труп моей Риты, я понял, понял безо всяких сомнений: она умерла от хада. Почти все, кто здесь умирал, умирали от хада. Вот так и выглядит хад. Хад — это когда ты бросаешься с топором на ловцов и они прокалывают тебя вилами, а потом сжигают на вонючем костре вместе с трупом чёрного пса, который тебя заразил. Хад — это когда ты вдруг исчезаешь, а потом твой друг находит тебя у реки, воняющего, голого, мёртвого, в мокрой простыне и с проволокой на руках. С выеденными рыбой глазами. Хад — это всё это, и хуже, невообразимо хуже.
Рита умерла, и Доктор Блютгейер, который недавно так славно ей улыбнулся, не смог её исцелить. Это был не последний такой случай. Чуть позже, в сентябре того же года умерла Катаринка, дочка пасечника Криля. После смерти пасечника Доктор забрал Катаринку к себе. Летом она несколько раз пыталась убежать в лес, а осенью умерла, и её похоронили за оградой кладбища, подальше от могил здоровых людей. Доктор Блютгейер объяснил, что Катаринка уже давно заразилась хадом от Кубаря, который вытащил её из реки. Пёс, наверно, для того это и сделал, чтобы Катаринка заразилась хадом и не умерла в чистоте. Добрый Доктор не смог ей помочь, потому что Криль до самой смерти не принимал из его рук лекарства и дочке тоже не дал.
Из всего этого родилось много страшных историй про Доктора Блютгейера и хад. Некоторые истории были кощунственны, но в детстве я этого не понимал. Ребята постарше шептались, что одна служанка Доброго Доктора нашла мёртвую Катаринку под подушкой с раскоряченными ногами.
— Как это — с раскоряченными ногами? — спрашивал я. В ответ старшие мальчишки давали мне подзатыльники.
У Катаринки были такие же золотистые волосы, как у Риты, но только одна коса. Доктор Блютгейер с самого начала стал особо отмечать девочек с такими волосами, моих тогдашних ровесниц. Он обьяснил, что таким девочкам особенно грозит хад, который ненавидит радость и красоту. Доктор Блютгейер решил, что девочкам будет безопаснее часто бывать рядом с ним. С тех пор и повелось, что златовласые девочки в белых платьях по воскресеньям окропляют жаждущих Исцеления и усыпают путь Доброго Доктора цветами.
Доктор Блютгейер оказался прав, как всегда. Когда Рита умерла, я убедился, что хад свирепо преследует этих красивых девочек. Если Доктор Блютгейер замечал, что какой-то девочке грозит хад, он уводил её с собой и лечил. Через некоторое время девочка возвращалась домой, иногда ещё немного болела, но потом она окончательно выздоравливала. Хад в ней был побеждён. Но иногда — это случалось примерно раз в год — девочка уже не возвращалась. Она умирала от хада, и это значило, что её родные тоже могли быть неизлечимо больны. За ними внимательно следили. Если они начинали плохо себя вести и переставали любить Доброго Доктора, это значило, что опасения оправдались. Ловцы грузили одержимую семью на паром и отвозили за реку. Оттуда больные не возвращались. Наверно, они одиноко погибали от хада там, за рекой, как наша кошка и пёс, если только отец сдержал слово.
К счастью, такое случалось редко. Хад убивал самых беспомощных девочек, сирот и полусирот, у которых не было отца. Я очень быстро научился всем сердцем ненавидеть хад и бояться его. Я не стыжусь в этом признаться, потому что хад — это поистине ужасная сила. Если человек от него просто умирает, можно считать, что ему повезло, но может быть много хуже. Хад может заставить человека не дать лекарство своему ребёнку, а потом броситься на ловцов с топором, как пасечник Криль. А может быть ещё хуже, как со старой бабкой Миранды.
Миранда была третьей девочкой, которую убил хад. Круглая сирота, она жила с бабкой в маленькой избе на отшибе и заболела от того, что бабка утаила от ловцов свою любимую чёрную курицу. Всего одна жалкая курица, её хватило… Доктор Блютгейер узнал про курицу, посмотрел на Миранду и сразу понял, что она больна. Он тут же забрал её на лечение, но было поздно. Через несколько дней девочку похоронили. В это время её бабка убила и сьела чёрную курицу. Ловцы пришли за бабкой в тот же день, но старуха вела себя нормально: тихо плакала и просила у всех прощения. Она была одинокой, беспомощной, и люди решили, что она не больна.
Это была страшная ошибка. Ночью бабка пришла за кладбищенскую ограду и выкопала внучку из могилы, а утром я проснулся от далёких отчаянных криков. Не найдя в доме родителей, я побежал к ратуше.
