Видно было, как медведица рявкнула — раскрытый рот, все тело подалось вперед. А звука не донеслось даже малейшего — все звуки погасил порог. Малыши помчались вдоль воды, куда-то к огромным камням, оторванным недавно от скалы. Недавно — потому что всего сорок лет назад скалу рвали, делали дорогу на Осиновку. Даже бешеная горная река не успела обточить камней — громадных, тяжеленных, со множеством острых граней. Медвежата забрались на них, каждый на отдельный камень, попрыгали, как меховые мячики. Залезли и уселись на камнях, повернулись мордочками к матери. Профессор Товстолес подивился точности маневра — что-то до сих пор не замечал он за медведями таких талантов.
Медведица потянулась мордой к ним, замерла в странной позе: подавшись вперед, вытянув голову и спину по одной линии. Медвежата наблюдали за матерью, как завороженные, и вдруг оба кинулись в воду.
Владимир Дмитриевич Товстолес передернулся всем телом: под тем берегом вода неслась быстрее, чем курьерский поезд. Они что, самоубийцы?! А темные круглые головки уже всплыли, уже мчались в пороге, ныряли на бурунах шиверы. Вверх-вниз, вверх-вниз, и как по команде — к берегу, на пляж, сразу же по выходе из стремнины. Тут река растекалась пошире, течение чуть замедлялось, зверьки выпрыгнули из воды, как вылетели. Медведица уже на берегу, облизывает малышей. Товстолес приник к биноклю, морда зверя оказалась почти совсем рядом.
Вот, вылизывает детей, а они, понятное дело, обтряхиваются, и фонтаны воды летят в воздух. Что такое?! Нос медведицы подрагивал, вся верхняя часть морды от пасти до лба ритмично сокращалась.
Медвежата опять кинулись в реку, теперь изо всех сил поплыли вверх, к только что покинутым камням. Стремнина относила их, прямо к камням не доплыть; звереныши отклонились, ушли под берег, где течение гораздо меньше. Медвежат отделяло от Товстолеса метров пятнадцать; он и без всякого бинокля видел, как в зелено-серой, бешено несущейся воде сокращаются, извиваются тела медвежат, как бешено гребут кривые коротенькие лапки. Медведица сидела по-собачьи на противоположном берегу, наблюдала. Язык свисал у нее из пасти, как у собаки, и Товстолеса неприятно задела мысль, что зверь, чего доброго, может его обнаружить. Хотя маскировка надежна, это он знал наверняка, и рассмотреть его медведица не сможет.
Зверь опять вскочил, обратившись головой к реке. Товстолес навел было бинокль… Но медведица попросту рявкнула — с такой силой, что даже на другой берег Оя, сквозь рев воды, донесся отголосок ее крика. Медвежата в тот же миг развернулись, дали воде себя снести, и даже сами помогали ей, гребли. Еще с полчаса семейство отдыхало, медвежата валялись и играли. Владимир Дмитриевич привычно размышлял, так же привычно думая и о медведях, и одновременно о своем восприятии медведей — чтобы делать науку, важно уметь и то, и другое. Что-то слишком уж умиленно наблюдал он за этой медведицей, чересчур много людских черт ей приписывал. Ну прямо женщина, разумное существо, чудилось Товстолесу в этой здоровенной самке медведя, кормящей малышей, нежно толкающей их огромным черным, совсем не человеческим носом.
Владимир Дмитриевич знал, что ученые, слишком долго следящие в природе за гиенами, львами и шимпанзе, начинают в какой-то мере отождествлять себя с этими животными. А медведей он изучал уже больше сорока лет, и как-то привык относиться к ним особенно, не как к другим видам животных… Взять хотя бы любовь медведей к мясу «с душком». Не раз, наблюдая за зверем, разрывающим полуразложившуюся тушу, Товстолес чувствовал, как его рот наполняется слюной. Стоило вспомнить, что именно ест медведь, и это чувство проходило. Уже одна эта способность показывала, до какой степени Товстолес сроднился со зверьми, чувствовал то же, что и они. И мог приписывать им человеческие качества.
Но эти как будто и впрямь отличались от других зверей. Вот только что вели себя вполне обычно, и тут же встали странным треугольником, головами друг к другу. Минуты три медведица и медвежата стояли, сблизив головы, почти уперев их друг в друга. В бинокль было видно немногое — мохнатое плечо заслоняло морды, а Товстолес чувствовал — на мордах-то и написано самое интересное.
И опять все, как в десятках и сотнях медвежьих семей, которые видел Владимир Дмитриевич в десятках медвежьих урочищ от Украины до Аляски: медведица бродила по мелководью, переворачивала камни, на каждом из которых вполне мог бы выспаться профессор Товстолес. Медвежата сидели на камнях, наблюдали, не сводя глаз с камней и с матери. Ага! Дружно кинулись в воду! Вода вскипела еще сильнее — и от ударов о камни, и от плюханья медвежьего семейства. Вот один малыш как будто нашел что-то в реке: окунулся с головой, потащил было из воды изогнувшийся серебряный бок, тут же снова ушел в воду с головой. Медвежонка оторвало от камня и он понесся в стремнине. Мать рявкнула, но малыш, кажется, и сам уже усвоил урок, загреб лапами, вышел ниже порога, на пляже.
Становилось жарко, звериная семья ушла, а ученый записал все, что видел, и тут же улегся поспать. Товстолес смеялся, что у него и образ жизни медвежий: в его схорон напротив порога надо было попадать заранее, желательно еще до света. Минут двадцать уходило, чтобы надуть лодку, приплыть на этот мыс, спрятать лодку, спрятаться получше самому. Все утро ученый, надежно закрытый от зверей ветвями прибрежных ив и травой, наблюдал за играми, охотами зверей, а на жаркое время лень было уходить в поселок. Товстолес ложился спать тут же, в своем укрытии. Лодка к тому времени просыхала, приятно пружинила; под ветвями прибрежных ив, в тени, ученый пил кофе из термоса, ел принесенное с собой, и засыпал. Вечером опять была работа, и только с первыми звездами ученый уходил в поселок.
Ну конечно же, опять медвежья семья! Налимов отыскать в реке не трудно, надо только переворачивать камни, а взрослый самец найдет еду и получше. Мать с тремя малышами… Вернее, с двумя малышами и здоровенным пестуном: детенышем от прошлого приплода. Пестун большущий, почти со взрослого медведя, но несравненно светлее, почти что соломенно-желтый, и пропорции совсем другие — большая голова на тощей шее, лапы большущие, на тонких ногах — телосложение подростка.
Они тоже купались, играли, ловили рыбин под камнями, но как ни наблюдал Товстолес за этой медвежьей семьей, никаких странностей он не заметил, и окончательно решил: что-то ему последнее время слишком уж многое чудится. Может, пора сделать перерыв, не ходить на порог несколько дней? Посидеть, рассортировать записи, сравнить все, что он видел в Саянах, с наблюдаемым в других краях. Идиллически сидеть у речки, вести неторопливые беседы с Мараловыми, с другими приятными людьми, отвыкнуть видеть в медведях мохнатые подобия людей.
Все это думал ученый, продолжая быстро покрывать страницы блокнота понятными только ему значками: он сделал уже столько записей о поведении медведей, что очень много шло на автомате, почти что без усилия разума.
А часа через два на пороге случилась беда.
Началась беда с того, что на пороге появился человек. Владимир Дмитриевич понятия не имел, кто этот крепкий дядька лет сорока — сорока пяти, осторожно спускавшийся по склону. Не будь у ученого привычки все время осматривать склоны гор, амфитеатром спускавшихся к порогу, он мог бы его и не заметить, как не заметили медведи. Но кто это?!
Вроде бы, он всех знал в Малой Речке… по крайней мере, всех охотников, промышлявших по этим местам. Но вот хоть убейте, а этой круглой, обветренной физиономии он до сих пор не встречал. Глуповато-смелое, небритое лицо показалось Товстолесу одновременно циничным, неумным и жестоким. Он побоялся бы доверить что-то важное человеку с таким выражением лица.
Товстолес верил своему впечатлению: ведь человек считал, что он тут совершенно один. Убежище Товстолеса оставалось для него такой же тайной, как и для медведей (Товстолес радовался этому). Человек не следил за выражением своего лица, он наблюдал за медведями. Человек был наедине с самим собой и уж конечно не старался придать лицу никакого особенного выражения.
У медведей не очень хорошее зрение, а порог заглушал все шаги. Раза два человек чуть не сорвался со склона, при этом возникал какой-то шум, звери ничего так и не слышали. Человек шел быстро и ловко, маскировался в траве и за деревьями. Его лицо приобретало все более лихое и какое-то бесшабашно-жестокое выражение.
Товстолес узнал его оружие — винтовка, у которой сделан самодельный магазин, на четыре или пять патронов: оружие страшное дальностью и силой боя. Человек давно мог стрелять, и не понимал Товстолес, зачем он вообще двигается дальше, рискует быть увиденным медведями? Вот незнакомец присел за кустом, в каких-то метрах тридцати от мирно лежащих зверей; Товстолес не мог не восхититься, как быстро и ловко он маскируется; тут чувствовался большой опыт лесной жизни.
