Я не знаю; хотя, глядя на прошедшие события, отчетливо понимаю, что цепь происшествий, которые теперь медленно догоняли меня, могла быть предотвращена, пока уже не было слишком поздно.
А пока я должен сказать вам, что Генрих Херве, несомненно, был не первым человеком, которого я убил и приготовил: эта несть принадлежит человеку, который называл себя моим отцом.
Ничего кроме правды
Я съел своего отца.
Ох, сформулировано именно так, будто то, что это сделано, звучит отчасти эксцентрично, но это разве не это до конца проливает свет на сердечные причины в псевдопсихологических или самооправдательных прелюдий? Гений никогда не извиняется перед самим собой, и я не буду здесь это делать.
Да, я съел своего отца. Я также съел мисс Лидию Малоун. На самом деле, я съел не каждый их кусочек — различные части и куски пропутешествовали через всю страну в Рим в переносном холодильнике; здесь я по большей части создавал из них разнообразные деликатесы, которые подавал своим посетителям здесь, в Il Giardino, — и они тоже были весьма успешны.
Я должен добавить, что с трудом можно описать интеллектуальное освобождение, появившееся у меня: я был словно стремительный поток, словно половодье. Говорят, когда кишки еретика Лютера раскрылись, и хлынуло дерьмо, из-за этого душа и материя его теологии стала неотделимой от его сердца — высвобождение сознания следовало из раскупорки задницы. Ну, со мной произошло то же самое, это было мое психическое освобождение от пут страха и отвращения; это было разблокированием моего творческого гения.
Это было также прямой причиной фиаско Il Bistro.
Так как я использовал немного своего отца и левое бедро мисс Лидии Мелоун, чтобы сделать Rosettes Stuffed with Olives and Almonds и Roast Loin with Peach and Kumquat Stuffing. В тот момент я не осознавал, сколь тщательно нужно контролировать силу своего искусства. Я также забыл о состоянии злобы и бешенства, в котором умер мой отец; психические вибрации в мисс Малоун были также слишком сильны — из-за этого и случилось неистовство беспорядочного секса — затем, когда плоть моего отца начала оказывать свое воздействие на чувства, страсть превратилась в ненависть и насилие. Естественно, прошло много времени, прежде чем я научился разбавлять вибрации и видоизменять их эффект.
После убийства и приготовления Генриха Херве — он был превращен в изумительно сочные и превосходные блюда! — я почувствовал, что вынужден рассказать близнецам об остальных, а именно о том, что послужило причиной кошмара в Il Bistro.
— Вы скормили своего отца посетителям? — спросил Жак, и его рот открылся от удивления.
— Да. И его подружку. Но я тогда не знал, как контролировать энергию. Они были переполнены этим — сексуальностью мисс Лидии Малоун и яростью моего отца. Энергия была слишком сильной. Больше такого не повторится, теперь я очень осторожен.
— Теперь?
— Да. Были и другие после моего отца, но до Генриха Херве.
— Другие?
— Пожалуйста, больше не повторяй то, что я сказал. Там было — ну, — около полудюжины, я полагаю. Я не вел точный подсчет. Тем не менее, теперь вы все знаете и сможете помогать мне в моей работе. Особенно в приобретении необработанных материалов.
— Вы ожидаете, что. мы будем помогать вам?
— Именно. Почему бы и нет? Вы ведь помогли мне с Генрихом Херве.
Жанна сказала:
— Это другое дело. Это потому, что мы с братом не любили его.
— Вы должны понять, — сказал я, — что в этом нет ничего личного — я служу своему искусству, своему творческому гению.
— Нельзя положить в банк творческий гений, Маэстро.
— Нет. Но в банк можно положить наличные. Тогда мы придем к соглашению?
Они с минуту смотрели друг на друга, колеблясь. Затем Жанна сказала:
— Давайте сядем и поговорим. Я нетерпеливо тряхнул головой.
— О чем мы должны поговорить?
— О цифрах, Маэстро, — сказал Жак. — О цифрах.
Агония и экстаз
Обед, данный для Amid di Germania имел такой финансовый успех, что я решил предложить им еще один вечер chez Orlando — и на этот раз не было бы никакого Генриха Херве, чтобы бросить тень на действо со своими «Roses and Moonlight», «Goodbye» Тости, «Fraise Jehovah Mighty God» или жалкой «Old Man River».
— Чаевые почти такие же, как счет, — радостно завопила Жанна, хлопая в ладоши.
— Абсолютно понятно, — сказал я, — что спутники Гер-ра Херве не разделяют его скаредности.
— О да, он был скрягой.
— Но только не после смерти, — добавил я. — После смерти он стал расточительным.
— Позвольте нам надеяться, что Amici будут столь же великодушны и во второй раз.
— Ты можешь рассчитывать на это, Жанна, — промурлыкал я.
Ради получения сырья для моего акта творения я разделался с Герром Штрайх-Шлоссом; в конце концов, если то, что он сказал мне, было правдой, и множество его товарищей в обществе разделяли его склонность к — к дисциплине — они бы непременно съели друг друга в плотском экстазе, который будет добыт у того, кто испустил последний вздох в агонии удовольствия, получаемого от боли. Правда, их членство было увеличено вдвое, но я подумал, что это было бы очень низкой ценой, чтобы заплатить за наслаждение от моего стола. Я ни на мгновение не представлял, что отсутствие Герра Штрайх-Шлосса будет прокомментировано так же, как и в случае Генриха Херве — который, к слову, находился совсем недалеко; Генрих, я знал, порой пропадал неделями напролет, уезжая в некий провинциальный тур, организованный его многострадальным итальянским агентом, Умберто Тамизи — только в эти вечера, могу добавить, мои посетители обходились без его бесконечных вечерних представлений. Возможно, они могли вообразить, что Отто фон Штрайх-Шлосс уехал вместе с ним — во всяком случае, меня это не особо волновало. Что меня действительно волновало — так это то, что я преподнесу им самый невероятный гастрономический опыт в их жизни — съедобную экспозицию принципов Поглощения, гения моей философии, превосходно сделанный гением моей кулинарной техники манифест.
Таким образом, я написал Герру Штрайх-Шлоссу в штаб-квартиру Amici di Germania, приглашая его на вечер «частного развлечения», и он согласился, отозвавшись на послание. Ликуя, я приступил к воплощению своих замыслов.
«Я полагал, что вы были лучшего мнения обо мне», — пробормотал Отто фон Штрайх-Шлосс, когда мы вместе сели в моем кабинете. Было по сезону тепло, и через открытое окно доносился запах великолепного римского вечера: чеснок, эспрессо и герань. Отдаленное жужжание парней на своих мотороллерах, охотившихся за женской добычей, было словно легкое жужжание насекомых поздним летом — ненавязчивое, успокаивающее, обнадеживающее, смертоносное.
— Пожалуйста, не сочтите за труд, — ответил я. — Что?
— Посмотрите на это как на отклик.
— Отклик, Герр Крисп?
— Именно.
— Отклик на что, могу я спросить?
— Ну, — сказал я, тщательно выбирая слова, — я тщательно обдумал ваше высказывание относительно — дисциплины…
— А…
— И я начал понимать, что это объединяет нас с вами. Ваших коллеги в Amici и меня, вот что.
Герр Штрайх-Шлосс подвигался в кресле, переместив вес своего тела с одной ягодицы на другую. Его скрещенные ноги неожиданно показались очень длинными в обрамлении тесных черных военных штанов.
— Вы хотите присоединиться к нашему небольшому братству, — выдохнул он, его лицо вспыхнуло внутренним энтузиазмом. Его здоровый глаз сверкнул, словно холодная голубая сталь; другой был матовым, словно у дохлой рыбины.
— Это да. Но еще…
— Еще, Герр Криспе?
— Еще — я думаю, что вы и я — мы вместе, я имею в виду — мы можем узнать силу моих чувств.
— Или, может, подтвердить их?
— Именно, Герр Штрайх-Шлосс.
— Я знал это, — сказал он хрипло. — О да, я знал это. С того самого момента, когда я увидел вас, я был уверен, что наши вкусы будут в высшей степени схожими. Вы не возражаете, если я закурю?
— Нисколько. Пожалуйста, чувствуйте себя свободно. Он достал из кармана тонкий серебряный футляр и вытащил сигарету; он протянул ее мне на ладони.
— Спасибо, не стоит.
Он прикурил, глубоко затянулся, затем выдохнул из ноздрей струю серебряно-голубого дыма.
— Моя интуиция безошибочна, — заметил он. — А у меня было предчувствие относительно вас.
— Я польщен.
— В то самое мгновение, когда Герр Херве представил нас.
— Как поживает дорогой Генрих? — спросил я.
— На самом деле, я не знаю. Я не видел его некоторое время.
— Уехал выполнять обязательства в другую часть страны, быть может? — сказал я, используя возможность предложить благовидный предлог, объясняющий его отсутствие.
— Возможно. Он делает это время от времени.
— Да, я знаю. Его исчезновение никоим образом не нечто выдающееся — да?
