Егор решился на выстрел, наверное, с десятой попытки. Несколько раз приставлял ствол к виску, но каждый раз малодушно убеждал себя в том, что еще рано. Еще можно немного пожить.
Но стрелки часов стремительно бежали по кругу. На улице рассвело. Из сарая напротив окон соседка выгнала на выпас корову, и та радостно промычала на всю округу, возвещая поселок о наступлении нового дня.
Именно соседка и услышала громкий хлопок пистолетного выстрела, донесшийся со стороны трехэтажного дома. И сразу подумала о том, что живущий в одной из квартир Егорша Самохин накануне вернулся из больницы. И, как говорят старухи, без одной очень важной части тела. А еще, от него вчера ушла жена. Конечно, кому он теперь такой нужен? Не порешил бы себя в горячке.
Соседка привязала корову посреди заброшенного футбольного поля и долго стояла и смотрела на безжизненные окна самохинской квартиры. Потом озабоченно покачала головой, вытерла руки о серый рабочий халат и подумала, что ничего плохого не будет, если сообщит куда следует о том, что, кажется, слышала выстрел. Прогуляется до милиции. Все равно делать нечего. А там зато Можно узнать что-нибудь интересное. Какую-нибудь свежую новость. Например, как там в больнице Егоршин старший брательник. Не помер еще?
Соседка обвела еще одним взглядом окна трехэтажного дома и поковыляла по направлению к отделу милиции.
* * *
— Вот так вот с теми двумя, — подытожил Барханов. — Егора рее похоронили. Без салютов и почестей. Николай прижился в бомжатнике на южной свалке под Питером. Уж не знаю, что он наплел местной бомжовской коммуне. Бывших ментов там не жалуют.
— Он сейчас в розыске? — спросила я.
— Конечно. И скоро его возьмут. Максимум через месяц. Я ему не завидую.
— Я тоже, — улыбнулась я. — А что со старшим, с Сергеем?
— Его не трогали. Просто передали всю информацию о его художествах тем, кто этим интересуется. А они, как не мечтают задать ему хоть пару вопросов, пока отдыхают. И будут отдыхать еще долго. Уж очень круто ты с разобралась с этим Сергей Анатоличем.
— Разве? — удивилась я. — Я не заметила.
— Или у него оказалась слишком слабенькой черепушка. Короче, Мариша, ты сделала его инвалидом. Он провалялся в коме пять дней. Сейчас пришел в себя. Но… — Барханов поднял вверх указательный палец. — Парализован на девяносто процентов. И ослеп. Совершенно ослеп! И врачи говорят, что это не обратимо.
— Аз воздам… — прошептала я. — Он свое получил. Я ни о чем не жалею.
— И правильно делаешь. Теперь об этом цыгане. Николай Коцу, кажется, так? С ним мы не мудрствовали. От семи до пятнадцати за торговлю наркотиками. С конфискацией. А ведь этот дурак был настолько уверен, что с ним ничего не случится, что даже не записал дом и машину на подставных.
— Его уже взяли?
— Куда денется? Полирует задницей нары в СИЗО. И о том, чтобы ему там было несладко, я позабочусь.
— Зачем? — удивилась я. — Я на этого Коцу никакого зла не держу. У него не было выбора, он не мог отказаться от того, на что его толкнули Самохины. Пусть просто посидит за наркотики.
Барханов расхохотался:
— Уж больно ты добрая. А знаешь, что этот барыга приватизировал все твои тряпки? Два чемодана. Там было что-нибудь ценное?
— Нет, — хихикнула я. — Ничего такого, о чем бы стоило пожалеть. Пусть носят, не забирать же назад. Плохо, что теперь придется болтаться по магазинам, покупать новые.
— Ну это ты любишь. — Барханов встал и прогулялся до окна и обратно. — Что тебе еще рассказать?
Я пожала плечами.
— Не знаю. А почему вы мне сказали, что закончили со всей пялицкой сворой только вчера? Что там было еще?
— Чего там только не было, милая! Ты хоть смотришь свой телевизор? Или он здесь только для мебели? Сейчас во всех новостях по всем каналам только и разговоров, что о мафии, повальной коррупции и черт еще знает о чем в этой дурацкой губернии. Мы тут с твоей легкой руки разворошили такое гадючье гнездо, что вонь не утихнет и через год. Так что поздравляю вас, товарищ Марина Гольдштейн! Вы за несколько дней умудрились наворочать целую уйму хороших дел!
— Я не хотела, — смущенно хихикнула я. — Просто так получилось… Меня теперь не затаскают по разным судам?
— К тебе даже не сунется ни один следак. Ни один репортер. Так что долечивайся, Мариша. И вперед, в Пятигорск. Еще не передумала?
Я молча покачала головой — не передумала. И закрыла глаза. И почувствовала себя сейчас самым счастливым человеком на свете.
И наконец полностью осознала, что все позади. Сволочная история, в которую я вляпалась в Пялицах, наконец пересекла финишную черту. Не надо больше ни о чем беспокоиться. Хотя…
— Николай Андреевич, — спохватилась я. — У меня просьба.
— Выкладывай.
— Есть два человека, которым надо помочь оформить гражданство. Это не сложно?
— Без проблем. Обеспечим. — Барханов растрепал мне на прощание волосы и, оправдавшись: — Дел еще здесь предостаточно. Надо спешить, — направился к двери. На пороге он обернулся и еще раз сказал: — А ты поправляйся. И не волнуйся за своих черномазых. Оформим мы им гражданство. И деньжонок подкинем, пусть обустраиваются. Как-никак заслужили.
* * *
Меня выписали после обеда. Зав отделением торжественно вручил мне выписку и невесть откуда взявшийся паспорт. Последний раз я его видела в руках капитана Подпалого. Так же, как и права. И портмоне.
Татьяна Григорьевна Борщ отдала мне их вместе с ключом от «мерседеса».
— Машина на стоянке перед больницей, — сообщила она. — Куда ты сейчас?
— Надо заехать к Олене. И в Пялицы к одному человеку. И, может быть, в Подберезье.
— К Ольге не торопись, — приказным тоном сказала Борщиха. — Навестишь завтра. Сегодня у них неприемный день. Есть где ночевать?
— Есть, — ответила я и представила маленькую веранду. И огромную муху, бесполезно бьющуюся о низенький потолок.
— Хорошо. Тогда я пойду. — Татьяна Григорьевна глянула на часы. — Спешу. А ты не пропадай. Позванивай. Ну, счастливо тебе отдохнуть. — Она церемонно протянула мне на прощание руку и размашисто пошагала к выходу.
Я вышла на улицу и зажмурилась от яркого солнечного света. Большой мир встречал меня отличной погодой. На небе не наблюдалось ни единого облачка, горячий воздух был обильно наполнен пылью и ароматом розовых кустов, которыми была обсажена дорожка, ведущая от крыльца госпиталя к автомобильной стоянке.
Первое, что я сделала, когда села в машину, — это на полную мощность врубила кондишн. Второе — остановилась у ближайшего магазина, в котором торговали одеждой, и полностью сменила свой гардероб. А то на мне было какое-то невообразимое мышастое платье, которое мне принесла в госпиталь Борщ. И раздобыла она его, по моим предположениям, в реквизите местного театра. Или в запасниках какого-нибудь монастыря.
До Пялиц мне надо было проехать сто двадцать километров, и я отвела душу на пустынном и недавно покрытом новым асфальтом шоссе, словно специально предназначенном для скоростных участков раллийной трассы, добравшись до места менее чем за час. Правда, потом столько же времени я плутала по Пялицам, безуспешно пытаясь найти дом Иссы и Джамала. У меня не было адреса, и я помнила, где он расположен, лишь визуально. Где-то около кладбища — маловато сведений, чтобы спросить дорогу у местных аборигенов. И я просто не спеша каталась по разбитым улицам городка, надеясь случайно наткнуться на нужный мне дом. Хотя при этом не была стопроцентно уверена в том, что даже если и наткнусь на него, то сумею признать с первого взгляда. «Так угроблю весь день, — в конце концов подумала я. — А не навести ли справки у местных ментов? Вот они будут мне рады, когда загляну к ним в отдел». Но вместо отдела милиции я добралась до рынка, выбралась из машины и подошла к первому же попавшемуся мне на глаза лицу кавказской национальности.
