Жан-Клод Иззо - Мертвецы живут в раю

История, которую предстоит прочесть, полностью вымышлена. Формула известная, но всегда полезно о ней напомнить. За исключением социальных событий, о которых сообщала пресса, в действительности не существовало ни фактов, о каких рассказано, ни персонажей. Даже рассказчика не было, так сказать. Один город вполне реален. Это Марсель. И те люди, что в нем живут. Живут с той страстью, которая присуща только им. Эта история — их история. Это отзвуки и воспоминания.

У него был лишь ее адрес. Улица Пистоль, в Старом квартале. Уже много лет он не был в Марселе. Теперь у него больше не осталось выбора.

Было второе июня, дождило. Несмотря на дождь, таксист отказался въезжать в узкие улочки. Он высадил его у Монтэ-дез-Аккуль. Предстояло преодолеть более сотни ступеней и оказаться в лабиринте улиц, тянущимся вплоть до улицы Пистоль. Земля была усеяна разорванными мешками с мусором, а из улиц тянуло едким запахом, смесью мочи, сырости и плесени. Единственное заметное изменение — это обновление, которому подвергся квартал. Ряд домов снесли. Фасады других заново покрасили в охровый и розовый цвета, с зелеными или синими решетчатыми ставнями, на итальянский манер.

От улицы Пистоль, наверное, одной из самых узких, осталась теперь лишь половина, четная сторона. Нечетную стерли с лица земли так же, как и дома по улице Родийа. На их месте автостоянка. Именно это он увидел в первую очередь, выйдя на угол улицы дю Рефюж. Здесь подрядчики, похоже, взяли передышку. Дома были мрачные, облезлые, заросшие какой-то помоечной растительностью.

Было слишком рано, он это понимал. Но ему не хотелось пить чашку за чашкой кофе в бистро, поглядывая на часы, ожидая подходящего времени, чтобы разбудить Лолу. Он мечтал о кофе в настоящей квартире, удобно усевшись в кресле. Такого с ним не случалось уже несколько месяцев. Как только она открыла дверь, он направился к единственному креслу в комнате, словно давно к этому привык. Он погладил ладонью подлокотник и медленно сел, закрыв глаза. Только после этого он, наконец, посмотрел на нее. Двадцать лет спустя.

Она осталась стоять. Стройная, как всегда. Руки она засунула в карманы светло-желтого купального халата. Этот цвет придавал ее коже более смуглый, чем обычно, блеск и подчеркивал ее черные волосы, которые теперь были у нее коротко подстрижены. В бедрах она, наверное, чуть располнела, он в этом не был уверен. Она стала женщиной, но не изменилась. Та же Лола, цыганка, красивая, как всегда.

— Я охотно выпил бы кофе.

Она кивнула в ответ. Молча, без улыбки. Он ее разбудил. Прервал сон, в котором Маню и она, беззаботные, с набитыми деньгами карманами, катили на роскошной тачке в Севилью. Сон, который, должно быть, снился ей каждую ночь. Но Маню был мертв уже три месяца.

Он опустился в кресло, вытянул ноги. Потом закурил сигарету. За долгое время она, несомненно, была самой вкусной.

— Я тебя ждала. (Лола подала ему чашку.) Но позже.

— Я сел на ночной поезд с легионерами. Меньше проверок, более безопасно.

Ее взгляд блуждал где-то в другом месте. Там, где был Маню.

— Ты не присядешь?

— Свой кофе я пью стоя.

— Ты по-прежнему без телефона?

— Да.

Она улыбнулась. Сонливость на мгновение, казалось, слетела с ее лица. Она прогнала сон. Она смотрела на него грустными глазами. Он был усталым и встревоженным. Его терзали старые страхи. Ему нравилось, что Лола скупа на слова, объяснения. Молчание снова приводило их жизнь в порядок. Раз и навсегда.

В воздухе чувствовался аромат мяты. Он внимательно оглядел комнату. Довольно просторная, голые, белые стены. Никаких полочек, безделушек, книг. Из обстановки только самое необходимое — разномастные стол, стулья, шкаф для посуды и кровать у самого окна. В другую комнату, спальню, дверь была открыта. Из своего кресла он видел часть постели. Голубые смятые простыни. Он больше ничего не помнил о ночных запахах, запахах тел, запахе Лолы. Во время любви от ее подмышек пахло базиликом. Глаза у него смыкались. Его взгляд вернулся к кровати у окна.

— Ты сможешь спать здесь.

— Сейчас я хотел бы поспать.

Позже он увидел, как она проходит по комнате. Он не знал, сколько времени проспал. Чтобы посмотреть на своих часах время, ему пришлось бы пошевелиться. Но ему нисколько не хотелось шевелиться. Ему больше нравилось смотреть полузакрытыми глазами, как Лола расхаживает взад и вперед. Она вышла из ванной, завернувшись в махровое полотенце. Очень высокой ее нельзя было назвать. Но у нее имелось все, что требовалось, и там, где надо. И ноги у нее были очень красивые. Потом он снова заснул. Без всякого страха.

Спустились сумерки. Лола надела черное полотняное платье без рукавов, простое, но прекрасно на ней сидящее. Оно неброско облегало ее тело. Он снова смотрел на ее ноги. На этот раз она почувствовала его взгляд.

— Я оставляю тебе ключи. Есть горячий кофе, я снова его сварила.

Она говорила о самых простых вещах. Все прочее не находило места в ее устах. Он приподнялся, не сводя с нее глаз, взял сигарету.

— Я прихожу поздно. Не жди меня.

— Ты по-прежнему танцовщица?

— Распорядительница. В «Вампинге». Я не хочу, чтобы ты туда заходил.

Он вспомнил «Вампинг», над пляжем каталонцев. Немыслимая обстановка, как в фильмах Скорцезе. Певица и музыканты в блестках за пюпитрами. Играли танго, болеро, ча-ча-ча, мамбо…

— Я и не собирался.

Она пожала плечами.

— Я никогда не знала о твоих намерениях. (Ее улыбка запрещала всякие расспросы.) Ты думаешь увидеться с Фабио?

Он подумал, что она задаст этот вопрос. Он себе его тоже задавал. Но он отказался от этой мысли. Фабио полицейский. А это было как черта, подведенная под их молодостью, под их дружбой. Однако Фабио ему хотелось бы снова повидать.

— Позднее, может быть. Какой он теперь?

— Все тот же. Как мы. Как ты, как Маню. Несчастный. Мы ничего не сумели сделать с нашими жизнями. Поэтому либо полицейский, либо вор…

— Он тебе очень нравился, это верно.

— Он мне и нравится, да.

Он почувствовал, как у него защемило сердце.

— Ты с ним встречаешься?

— Уже три месяца не видела.

Она взяла сумочку и пиджак из белого льняного полотна. Он по-прежнему не сводил с нее глаз.

— У тебя под подушкой, — наконец-то сказала она. (Он заметил по ее лицу, что Лолу забавляет его удивление.) Остальное в ящике шкафа.

И, не сказав больше ни слова, она ушла. Он поднял подушку. Пистолет девятимиллиметрового калибра лежал на месте. Он отправил его Лоле в огромной посылке перед отъездом из Парижа. Станции метро, вокзалы кишмя кишели полицейскими. Республиканская Франция решила отмыться добела. Никакой иммиграции. Это была новая французская мечта. Он не хотел неприятностей на случай проверки. Особенно задержания. Учитывая, что у него и так поддельные документы.

Пистолет. Подарок Маню на его двадцатилетие. Маню в то время уже делал глупости. С пистолетом он никогда не расставался, но и никогда не пускал его в дело. Человека просто так не убивают. Даже когда тебе угрожают. Несколько раз так и было, то тут, то там. Но всегда находилось другое решение. И он все еще был жив. Однако сегодня пистолет был ему необходим, чтобы убить.

Было самое начало девятого. Дождь перестал, и, когда он выходил из дома, ему в лицо ударил жаркий воздух. Долго простояв под душем он надел черные полотняные брюки, черную тенниску и джинсовую куртку. Он снова натянул мокасины, но на босу ногу. Пошел он по улице Панье.

Это был его квартал. Здесь он родился. На улице Пти-Пюи, через два пассажа от места, где родился Пьер Пюже[1]. Приехав во Францию, отец сначала жил на улице Шартэ. Они бежали от нищеты и Муссолини. Отцу было двадцать лет, и он притащил за собой двоих братьев. Набо, то есть неаполитанцев. Трое других отправились в Аргентину. Они брались за работы, которыми не желали заниматься французы. Отец нанялся докером, ему платили гроши. «Пес с причалов» было оскорблением. Мать вкалывала на сборе фиников по четырнадцать часов в сутки. По вечерам набо и баби, иммигранты из Северной Италии, встречались на улице. Ставили стулья перед дверьми. Переговаривались из окон. Как в Италии. В общем, прекрасная жизнь.

Свой дом он не узнал. Его тоже отделали. Он пошел дальше. А Маню был с улицы Боссанк. Его мать, беременная им, поселилась с двумя его братьями в темном сыром доме. Хосе Мануэль, его отец, был расстрелян франкистами. Иммигранты, изгнанники, все когда-нибудь «приземлялись» на одной из этих улочек. С пустыми карманами и с надеждой в сердце. Когда со своей семьей приехала Лола, он и Маню уже были взрослые, шестнадцатилетние. Во всяком случае, так они убеждали девушек.