Андрей Кивинов - Русская угроза

ВНИМАНИЕ:

В соответствии с проектом закона, внесенным на рассмотрение в Государственную Думу, чтение данной книги запрещено с 10 до 22 часов, как содержащей сцены насилия и жестокости.

Говорят, каждый четвертый человек на земле страдает той или иной фобией. Даже самый смелый с виду супермен кого-нибудь да побаивается. Темноты или пауков, оживших мертвецов или женитьбы. Храбрая с виду Николь Кидман, к примеру, убегает от бабочек. А мой покойный дядюшка панически боялся быков и, уходя на работу, просил тетушку посмотреть — не пасется ли, случайно, перед подъездом рогатая скотина. «Да откуда в городе быки?!» «А ты на всякий случай — посмотри. Вдруг приблудился?»

У каждой известной науке фобии, говорят, есть свое смешное название. Думаю, что моя фобия науке пока неизвестна, и имя ей не придумали.

Я боюсь канареек. Даже при одном упоминании этой вроде бы безобидной птички вздрагиваю, словно рядом с головой просвистела шальная пуля, выпущенная пьяным полицейским. Фобия эта, к счастью, не врожденная, не переданная по наследству, а приобретенная лет пятнадцать назад — в ту славную пору, когда в моду входили совместные предприятия, а многие ныне открытые города жили под грифом «секретно». Поэтому я не оставляю надежды от нее избавиться.

Но сейчас, стоя перед клеткой с упомянутой тварью, якобы привезенной с Канарских островов, я чувствую легкую слабость в ногах, учащение пульса, и рука автоматически тянется к коробочке со спасительным анаприлином, несущим бессменную вахту в кармане пиджака.

— Вы в порядке? — не без искренности в голосе интересуется продавец птичьего рынка, видимо заметив мою бледность и дрожь в пальцах.

— Да… Жарковато сегодня. Спасибо.

Конечно, до такого странного состояния довела меня не птичка. Это ведь всего лишь маленькое невинное создание, клюющее корм и радующее нас, людей, своим переливистым пением. У некоторых птицелюбов их по два десятка на пятнадцать квадратных метров жилплощади. И ничего. Никаких инфарктов, стрессов и телесных повреждений. Ну разве что уши иногда закладывает.

Я запихиваю под язык горькую таблетку, пульс успокаивается, но слабость еще есть. Прошу разрешения у продавца присесть на его складной стульчик и, увидев положительный кивок, опускаюсь в тень навеса, закрывающего клетки с пернатыми от прямых солнечных лучей. Надо немного перевести дух.

Я закрываю глаза и вместо рынка оказываюсь в относительно недалеком прошлом за рулем нового черного «Ниссана», несущегося по трассе в направлении российско-эстонской границы. Встречный ветер врывается в приоткрытое окно — словно ладошка любимой женщины гладит мое, еще свежее, не морщинистое лицо. Оркестр Поля Мориа услаждает слух через превосходную акустическую систему, а солнечный пейзаж за окном радует пока еще зоркие очи. Сзади любуются российскими видами мои финские компаньоны — Арви и Микко, солидные мужи примерно сорока лет от роду, серьезные и уважаемые в Суоми люди, чьи фамилии никогда не всплывут в СМИ из-за какого-нибудь скандала. Вся их капиталистическая жизнь пронизана богобоязненностью и законопослушанием. Как-то раз, будучи в Хельсинки, в присутствии Микко я хотел купить у уличного торговца пиратский СD. Продавец, к слову, был из Питера, своих пиратов у них не водится. Микко, увидев это, отвел меня в сторону и стал абсолютно серьезно доказывать, что делать подобного не стоит — мол, диски не лицензионные, авторы несут убытки, а государство лишается налогов. «Микко, успокойся! Никто не увидит! — улыбаясь, возразил я. — А от одного диска ни автор, ни ваше государство не обеднеет». «Какая разница?! Это незаконно!» Конечно, не все финские господа такие задвинутые, я говорю только о Микко и Арви. Предложить им дать взятку дорожному полицейскому так же бесполезно, как уговаривать лезвие гильотины падать не вниз, а вверх.

Господа уже выучили несколько русских слов, необходимых для установления контакта: «Привет», «Как дела», «Хорошо», «Спасибо» — и произносят их практически без акцента. Мало того, не собираются останавливаться на достигнутом, а живо интересуются могучим языком добрых соседей. Например, десять минут назад Арви спросил, что означает одно слово, которое он регулярно слышит в разговорах русских, но не может отыскать его в словарях. Слово, как вы догадались, и не могло попасть в нормальный словарь. А только в специальный, предназначенный для исследователей ненормативной лексики. Обычно оно хорошо сочетается с прилагательным «полный» и глаголом «пришел». Мой финский, разумеется, тоже далек от совершенства, но я не комплексую и не нервничаю.

— Видишь ли, Арви… Это слово не имеет буквального перевода. А выражает крайнюю степень человеческих эмоций. Отрицательных или положительных. В зависимости от контекста. Понимаешь?

— Нет, Алекс… Как можно и радость и горе оценивать одним словом?

— У нас можно… Представь, что ты провел ночь с прекрасной девушкой в шикарном отеле… Утром выходишь на балкон, видишь синее море, пальмы, солнышко. Блаженство. Ты потягиваешься и непроизвольно произносишь это самое слово. Но когда ты выходишь из отеля, а нерадивая горничная роняет тебе с балкона на башку цветочный горшок, ты опять-таки непроизвольно говоришь его же. Теперь понял?

— Значит, если я увижу тебя случайно на улице, я могу его сказать?

— Сказать, конечно, можешь, но тебя неправильно поймут да еще дадут пятнадцать суток, если рядом окажется милиционер.

— Но почему? Мне же приятно тебя видеть! И все в России его открыто говорят, я сам слышал! Даже в эфире!

— Друг мой, есть те, кому можно говорить, и те, кому нельзя. У нас за плечами восемь веков тоталитаризма.

При чем здесь тоталитаризм, я уточнять не стал, но Арви нашел этот аргумент убедительным и больше ко мне с расспросами не приставал. Лишь шевеление его губ подсказывало, что идет напряженный мыслительный процесс.

— А кто такой «Екарный бабай»? — вступает в разговор Микко.

— Это очень страшный человек. Тебе лучше не знать.

Общаемся мы, само собой, по-фински, благо я довольно прилично им владею. С того исторического момента, когда моя родная Эстония объявила себя независимой, я понял, что надо срочно учить какой-нибудь язык и вовсе не обязательно английский. Ибо деловые контакты придется наводить с ближайшими соседями. И как в воду глядел. Зато теперь я, простой русский парень, родившийся под Курском и проживший почти всю сознательную жизнь в эстонской Нарве, ощущал себя настоящим европейцем, для которого чужды понятия «расизм» и «ксенофобия», но близко популярное слово «толерантность». Хотя тридцать лет жизни под пятой империи дают о себе знать. Нет-нет да и промелькнет в сознании какое-нибудь словечко типа «пидоры»… Но только в сознании.

Едва пали тяжкие оковы оккупации, я понял, что теперь придется выживать: Европа, хоть и поманила сладким калачом инвестиций, но угощать им не торопилась. Разве что предложила банковские кредиты. Моя основная профессия — технолог машиностроительного предприятия — быстренько накрылась вместе с самим предприятием. Запчасти для военных самолетов оккупантов, выпускаемые нарвским «режимным объектом», по идеологическим причинам оказались невостребованными. «Объект» продали то ли датчанам, то ли немцам, а всех угнетенных работников наконец-то освободили от советского ига. Правда, ничего не предоставив взамен. Но речь не о том…

Подрастающие детки, несмотря на свободу, требовали регулярной пищи, широко, по-птичьи открывая рты, и единственным способом унять их аппетит, а заодно и свой оказалась спекуляция товарами народного потребления. И финский язык оказался весьма кстати: без него хоть ложись на асфальт и пропадай.

Разбил свинью-кубышку, обменял старорежимные рубли на валюту и рванул к скандинавам, предварительно найдя связных. Тех, кто мог познакомить и отрекомендовать. Вояж удался, вернулся я с визитками в кармане, выхлопом изо рта и надеждой подняться с колен.

Прикинул, что спекулировать ядерными боеголовками или самолетными двигателями не стоит. Так же, как и автомобилями. Выбрал тему попроще и понадежней. Краски, бытовая химия и сопутствующие товары. То, чего у богатого соседа полным-полно, да еще и по оптовым ценам.

И все вроде бы хорошо, но оказалось, что спекулировать в независимой Эстонии — все равно что торговать квадратными колесами. Как говорит старая мудрость: для того чтобы купить что-нибудь ненужное, надо продать что-нибудь ненужное. Или хотя бы произвести. А когда все хотят продать, ничего не производя, наступает состояние, обозначаемое словом, вызвавшим столь живое любопытство у Арви.