Хокан Нессер - Возвращение

© Hakan Nesser, 1995

First published by Albert Bonniers Förlag, Stockholm, Sweden

Published in the Russian language by arrangement with Bonnier Group Agency,

Stockholm, Sweden and OKNO Literary Agency, Sweden

© Перевод. Смирнова П. A., 2015

© Издание на русском языке, перевод на русский язык, оформление.

ООО Группа Компаний «РИПОА классик», 2015

Этот день стал первым и последним.

Стальная дверь захлопнулась за его спиной, и звук металлического щелчка на мгновение повис в прохладном утреннем воздухе. Сделав четыре шага, он остановился, поставил чемодан на землю. Зажмурил и снова открыл глаза.

Над пустынной стоянкой повисла легкая утренняя дымка, всходило солнце, казалось, все замерло, только над полями в окрестностях города кружили птицы. Он постоял несколько секунд, впитывая новые ощущения. Откуда-то запахло сжатым полем. Утренний свет слепил глаза, воздух подрагивал над асфальтом. С запада доносился шум шоссе, которое пересекало местность на расстоянии нескольких километров отсюда. Голова слегка закружилась, когда мир внезапно предстал перед ним в своих реальных измерениях. Двенадцать лет он не ступал за пределы здания, его камера была всего два с половиной на три метра. Стало ясно, что расстояние до города и вокзала очень велико. Невероятно велико. Быть может, даже непреодолимо в такой день.

Ему предлагали такси, положенное по правилам, но он отказался. Не хотелось прямых путей в мир с самого начала. В это утро он стремился в каждом шаге ощутить весь вес и всю боль свободы. Если ему вообще суждено выбраться на берег с взятым на себя грузом, он понимал, что ему предстоит победить. Что победить и с чем совладать.

Он взял чемодан и пошел. Рукам было легко. Несколько смен белья. Пара ботинок, рубашка, брюки и несессер. Несколько книг и письмо. Одежду ему выдали вчера на складе. Типичный казенный гардероб. Черные ботинки из кожзаменителя. Синие брюки, серая хлопковая рубашка и тонкая ветровка. Любому жителю города узнать его будет не сложнее, чем католического священника или трубочиста. Один из многих, кто с коричневым картонным чемоданом в руке приходит на вокзал, чтобы уехать. Кто вышел отсюда, из большого серого здания между лесопарком и шоссе. Того, что расположено так близко и в то же время страшно далеко. Один из них. Таких легкоузнаваемых.

«Большое серое». Так его называют в народе; для него же оно безымянно, это скорее промежуток времени, чем место. Людские взгляды уже давно перестали его волновать, давным-давно уже ему пришлось выпасть из этого поверхностного и тщеславного сообщества. Он покинул его, в сущности, вынужденно, насильственно, но никогда ему не хотелось вернуться. Никогда.

Да и нельзя ответить однозначно, был ли он вообще когда-нибудь там полноправным членом.

Всходило солнце. Через несколько сотен метров он снова остановился, снял куртку и перекинул через локоть. Мимо в сторону города проехали две машины. Наверное, охранники или кто-то из начальства. В любом случае – работники учреждения. В той стороне нет ничего, кроме «Большого серого».

Он продолжил свой путь. Попробовал свистеть, но не нашел мелодии. Утренний свет заслонял собой все. Подумал, что неплохо бы иметь солнечные очки, может быть, купить в городе. Когда на колокольне зазвонили часы, он прикрыл лоб ладонью и, щурясь, посмотрел на подернутый дымкой силуэт города.

Он посмотрел на часы. Восемь. На первый поезд уже не успеть. Да не очень-то и хотелось. Куда лучше посидеть часок в привокзальном кафе за плотным завтраком и с утренней газетой. Торопиться некуда. По крайней мере, в этот первый день. Он сделает то, что решил, но когда именно – зависит от еще неведомых ему обстоятельств.

Может быть, завтра. Или послезавтра. Если годы тюрьмы чему-то его и научили, то именно выдержке.

Выдержка.

Он решительно вошел в город. Бросил взгляд на пустынные, залитые солнцем тротуары. Тенистые переулки близ площади. Истершийся булыжник мостовых. Медленно прошел вдоль илистой торфяной речушки, где бесконечно лениво плавали вялые утки. Просто идти, идти, не натыкаясь на стены или заборы, было удивительно. Он остановился на мосту посмотреть на семью лебедей: они, согнув шеи, спали на запруженном острове в тени каштанов, что росли у самого берега. Полюбовался на эти старые деревья, огромные ветви которых, казалось, тянулись в одинаковой степени вверх и вниз. К воде и к свету.

«Мир, – подумал он. – Жизнь».

Прыщавый юнец прокомпостировал его билет с явной неприязнью. В один конец – все ясно. Бросив на юношу равнодушный взгляд, он направился к газетному киоску. Нисколько не смутившись, купил две утренние газеты и журнал с пышногрудыми девицами. А потом в кафе – французских булочек с сыром и вареньем и целый кофейник кофе. Выкурил пару сигарет. До поезда целый час, и еще только утро.

Первое утро его второго возвращения, и весь мир полон времени. Невинности и времени.

Несколько часов спустя он приближался к цели. Последние десять километров он один сидел в опустевшем купе. По мере того как в поцарапанном пыльном окне чередой проносились поля, леса, города и люди, все вдруг стало ясно как день. Обрело особенную внутреннюю суть. Дома, дороги, сокровенная гармония пейзажа. Старая водокачка. Футбольное поле. Фабричные трубы и сады частных домов. Мебельная фабрика «Ганса». Площадь. Училище. Виадук и ряд домов вдоль торговой улицы. Поезд остановился.

Он отметил, что над перроном построили крышу из светло-желтого пластика. Освежили фасад вокзала. Появились новые указатели.

Остальное все было прежним.

Он взял такси. Выехал из города. Через пятнадцать минут езды вдоль пасмурного озера, которое то исчезало, то проглядывало между полями и лиственными перелесками, он был на месте.

– Остановитесь у церкви, я немного пройдусь.

Он заплатил и вышел. Что-то знакомое почудилось в том, как шофер махнул рукой на прощание. Он подождал, пока автомобиль повернет и скроется за зданием сыроварни. Взяв чемодан и полиэтиленовый пакет с необходимыми вещами, он приступил к последнему этапу.

Солнце стояло высоко. По лицу и спине побежали струйки пота. Расстояние помнилось более коротким, да и много чего ему пришлось нести в гору.

В последний раз он был здесь двенадцать лет назад.

Дом тоже постарел на двенадцать лет. Но все еще стоял. Она, как обещала, проложила к крыльцу дорогу, но не больше. Граница между лесом и участком совсем стерлась: молодые березы наступали из леса, трава, вьюнок и кустарник выросли почти по пояс. Крыша сарая прохудилась, черепица местами была будто разобрана, на втором этаже было выбито окно, но его это не расстроило. В общем, все выглядело примерно так, как он себе и представлял.

Ключ, как договорились, висел за водостоком. Он отпер дверь. Пришлось чуть надавить плечом, чтобы она поддалась. Видно, что-то застряло в проеме.

Внутри было душно, но не чересчур. Никакой гнили и, кажется, никаких крыс. На столе лежала записка.

Она желала ему удачи. На этом все.

Он поставил чемодан с пакетом на диван под настенными часами и осмотрелся. Прошел по комнате и открыл все окна. В спальне задержался у зеркала, рассматривая свое отражение.

Понял, что постарел. Серое, осунувшееся лицо. Сильно сжатые челюсти. Кожа на шее висела складками. Плечи были сутулыми, даже сгорбленными.

«Пятьдесят семь лет, – подумал он. – Двадцать четыре из них за решеткой. Есть о чем задуматься».

Он развернулся и пошел проверить оружие. Во что бы то ни стало, он должен иметь оружие… и сделать это. Пока в душу не закралось сомнение.

Вечером он сидел в кухне за чашкой кофе. На столе, покрытом цветастой клеенкой, лежало письмо.

Длинным его не назовешь. Еле-еле полторы страницы. Он закрыл глаза и попытался представить, как она выглядит.

Печать смерти в ее черных глазах по ту сторону решетки. Ломание рук.

Ее рассказ.

Нет, никаких сомнений.

Это случилось в один из выездов на природу.

Естественно, планировалось, что взрослых будет четверо. Или хотя бы трое. Но за полчаса до выезда позвонила Генриетта и сообщила об очередных семейных обстоятельствах. Вскоре оказалось, что Хертль должна остаться помочь медсестре делать прививки младшей группе.

Остались только Элисабет и Мойра. Сразу стало ясно, что у Мойры рано или поздно начнется приступ мигрени. Фактически она ехала с группой одна. Ну что ж, это не в первый раз.

Четырнадцать детей. В возрасте от трех до шести лет. Не успел автобус проехать и четыреста метров, как вырвало шестилетнюю Эвнис. В это время трехлетний Пол написал себе в сапоги. Еще через несколько минут четырехлетняя Элен и пятилетняя Юдит принялись выцарапывать друг другу глаза в драке за зеленый шарф с розовыми зайцами. Эмиль трех с половиной лет звал маму и плакал так, что сотрясались стены, а у шестилетнего Кристофа болел зуб.