— Ну-с, так что же вас привело ко мне на этот раз? — с наигранным, ленивым добродушием спрашивает Виктор Арсентьевич и придвигает ко мне вазу с яблоками. — Отведайте-ка.
— Благодарю. Я лучше, с вашего разрешения, закурю, — и, продолжая беседу, вытаскиваю из пачки сигарету, затем щелкаю зажигалкой. — Так вот, прошлый раз мы пришли с вами к выводу, что дружба с Гвимаром Ивановичем бросает на вашу репутацию некое пятнышко. И я предположил тогда, что вы просто не хотите иметь второго, погрязнее, подтвердив свое знакомство с Львом Игнатьевичем. Так, ведь?
— Так, — сухо кивает Виктор Арсентьевич. — Если иметь в виду точность ваших воспоминаний. Но второго пятнышка я не боюсь, так как никакого Льва Игнатьевича знать не знаю. Тогда вам это сказал и сегодня повторяю.
Это уже откровенная ложь.
— Ну так вот, Виктор Арсентьевич, что я вам должен сообщить, — решительно говорю я. — После нашей последней встречи прошло немало времени. За этот срок мы кое-что успели сделать. Во-первых, мы раскрыли кражу и скоро вернем вам украденные вещи и картины.
— Не может быть! — восклицает пораженный и, конечно же, обрадованный Виктор Арсентьевич. — Неужели раскрыли?
— Да. Представьте себе. Однако убийство Семанского мы до конца еще не раскрыли.
Я стряхиваю пепел с сигареты в пепельницу и неожиданно замечаю в ней среди окурков две или три кривые, сплошь обуглившиеся спички. Кто-то, видимо, забавлялся, стараясь, чтобы они сгорели до конца. Стоп, стоп!..
На секунду я даже цепенею от охватившего меня волнения. Вот это открытие! Неужели до меня тут успел побывать уважаемый Лев Игнатьевич? И не вчера, нет, вчера его здесь не было. Да и пепельницу со вчерашнего дня скорей всего вытряхнули бы. Значит, сегодня он тут побывал, незадолго до моего прихода. Вот почему так взволнован Виктор Арсентьевич.
— Так вот, — продолжаю я, — убийство — страшное преступление. Самое, пожалуй, страшное. Почему вы мешаете нам его раскрыть?
— Я?!. Вы… Вы что? Вы думаете, что говорите?..
Виктор Арсентьевич даже подпрыгивает в кресле, и лицо его заливается краской. Мои слова для него, конечно, полная неожиданность.
— Да. Думаю, — спокойно подтверждаю я. — И для ясности кое-что вам сообщу. В этом деле есть подстрекатель. Вы мешаете его обнаружить и задержать.
— Нет, я, кажется, сойду с вами с ума! — хватается за голову Виктор Арсентьевич и, вскочив с кресла, начинает возбужденно шагать по кабинету, огибая столы с наваленными на них журналами и книгами.
Потом он резко останавливается передо мной и спрашивает:
— Чего вы от меня хотите?
Глаза у него при этом совершенно измученные.
— Чтобы вы сказали мне правду. Вы знаете Льва Игнатьевича?
— Нет, нет и нет! В глаза я его не видел.
— Видели. И не так уж давно, — сухо возражаю я.
— От-ткуда… в-вы… в-взяли?.. — заикаясь, спрашивает Купрейчик, наливаясь краской, и глаза его слегка даже округляются от испуга…
За своей спиной я слышу осторожный скрип двери. Виктор Арсентьевич как ошпаренный отскакивает в сторону и куда-то мгновенно исчезает.
Я резко оборачиваюсь и вижу в дверях знакомого мне невысокого плотного человека с седыми усиками. Он стоит на пороге, в нескольких шагах от меня, расставив короткие ноги, в руке у него пистолет.
Гремит выстрел.
Я скатываюсь на пол и, прячась за креслом, кричу:
— Вы с ума сошли, Лев Игнатьевич! Немедленно бросьте оружие!
О, черт! Неужели придется на самом деле в него стрелять?
— Не делайте глупости, прошу вас, Лев Игнатьевич, — снова обращаюсь к нему.
Да, в такой идиотской ситуации я еще не бывал. Что делать? Как схватить этого ненормального? Уговаривать его, видимо, бесполезно. И он в самом деле может в любой момент снова выстрелить.
Я все время ощущаю локтем кобуру под пиджаком и теперь медленно вытаскиваю из нее пистолет, не спуская глаз с ног Льва Игнатьевича. В крайнем случае придется стрелять по ногам. А что, если…
Чуть заметно я шевелю кресло. Да, оно на роликах и очень легко перемещается по натертому полу. И у меня созревает новый план.
— Лев Игнатьевич, считайте до пяти, мне надо приготовиться, — нерешительно говорю я. — Только следите, пожалуйста, за этим негодяем, Купрейчиком. Вы его видите? Он что-то задумал.
— Я его застрелю как собаку вместе с вами, — рычит Лев Игнатьевич. — Трус, предатель…
В это время я незаметно двигаю вперед кресло. До Льва Игнатьевича остается шага четыре. Тут я упираюсь ногой в ножку дивана и неожиданно изо всей силы толкаю кресло вперед. Оно с грохотом летит прямо на Льва Игнатьевича. Удар такой, что сбивает его с ног. В тот же миг я перемахиваю через опрокинувшееся кресло и всей тяжестью наваливаюсь на своего противника, заученным приемом выбиваю пистолет из его руки.
Дальше уже дело техники.
Через пять минут он лежит на диване со связанными руками и ногами. А я, сидя возле него, звоню в отдел. Вскоре за нами приезжает машина.
…Уже довольно поздно, но Лев Игнатьевич Барсиков — он только что сам назвал свою фамилию — желает немедленно беседовать со мной. Такими просьбами пренебрегать нельзя. Сегодня взволнованный Барсиков может сказать куда больше, чем завтра. И вот мы встречаемся, причем поначалу миролюбиво.
— Семьи у меня нет, — отвечает на мой вопрос Барсиков. — И не было. Зачем мне эта обуза? А пожил я так, как вам и не снилось. Все у меня было. Деньги пока еще кое-что значат и у нас.
— А я думаю, больше всего в жизни у вас было страха и еще одиночества. Вы же всегда возвращались в пустой дом, — говорю я и добавляю: — Все-таки не будем уходить в сторону. Вы собирались сообщить мне какой-то секрет.
— Секрет заключается в некоем пороке экономики, который я обнаружил, — многозначительно говорит Барсиков.
— Я вижу, Шпринц прав: вы не только готовы перегрызть глотку ближнему, но любите и философствовать.
— Шпринц мелочь, — наполняясь злобой, скрипит Барсиков. — Его не грызть, его давить как клопа надо! — Он берет себя в руки и уже спокойнее продолжает: — Так вот, насчет порока в экономике. Он заключается в попытке всеобщего, я бы сказал, тотального планирования и одновременного запугивания Уголовным кодексом. Это — с одной стороны. А с другой — всяческие возможности для… как бы это сказать… для внезаконной деятельности, скажем так. Последняя и выгодна, и интересна.
Я качаю головой.
— Ошибаетесь. Внезаконная деятельность, как показывает опыт, у нас дело неверное, опасное и в конце концов обреченное. Ну к примеру. Сколько прошло времени, как вы договорились с… Гелием Станиславовичем?
— С каким еще Гелием Станиславовичем? — подозрительно переспрашивает Барсиков.
— Ну, зачем притворяться, что вы его не знаете? — усмехаюсь я. — Вы же умный человек. Ведь я не с неба взял это имя, правда?
— А! В самом деле… Глупо темнить, когда Виктор, этот трус, сидит сейчас где-то там у вас и все рассказывает. Что вы спросили?
Я повторяю вопрос.
— Мы сотрудничаем года три, — отвечает Барсиков.
— Ну вот. Так стоит ли из-за трех лет такой нервной, хотя и обеспеченной жизни жертвовать куда большим количеством лет, которые вы проведете за решеткой?
— Случайность, — скрипит Барсиков. — Какая-то случайность, ручаюсь.
— У вас это будет первая судимость? — спрашиваю я. — Не скрывайте.
— От вас скроешь. Третья.
— Ну вот видите. И дело-то не шуточное, Лев Игнатьевич. Мы до самого конца цепочки пройдем, будьте уверены. Доберемся и до Гелия Станиславовича с его синей «Волгой».
— Пижон несчастный! — сердито фыркает Барсиков. — Только это еще не конец цепочки, между прочим.
— Возможно. Я тут не специалист. Со специалистами вы еще встретитесь. Но вы не ответили на мой вопрос: стоит ли жертвовать столько лет жизни ради двух-трех «богатых», так сказать? Я этой психологии не пойму. Объясните.
В ответ Барсиков досадливо машет рукой.
— И никогда не поймете, — говорит он. — Я не могу спокойно видеть, как пропадают кругом всякие коммерческие возможности. И тем более, когда они достаются другим. Ведь прорехи в тотальном планировании всегда бывают, имейте это в виду. И тогда на свободное место прихожу я или другой предприимчивый человек. Могу привести пример. Вот эта великолепная пряжа, о которой сейчас, обливаясь слезами, рассказывает Купрейчик, дурак, трус. Эта пряжа лежала у него на складе мертвым грузом, она не нужна была производству, и никто не требовал ее обратно, в планах она как бы не числилась.
— Но он же официально отправил ее на продажу в магазин Шпринца, — возражаю я. — По указанию руководства.
— Верно! — подхватывает Барсиков, и в глазах его зажигается хитрый, живой блеск. — Но все это, представьте, сделал я. И пряжа пошла в дело, а сам я, не скрою от вас, очень недурно заработал на этом. Поэтому я, конечно, перегрызу глотку любому, кто захочет это сделать вместо меня. Вот так пришлось убрать Гвимара, — неожиданно заключает Барсиков. — Что поделаешь. А вам я хотел сказать вот что. Я скоро выйду на свободу. Я знаю много путей для этого. И я вас запомню. С вас началось крушение самого красивого и выгодного моего дела. Я вам этого не прощу. Учтите. И вас найду. Я человек упрямый. Вот что я хотел вам сказать.