Поток машин тек плавно, Эва ехала очень аккуратно, боясь превысить скорость. Это стало уже какой‑то манией: не дать никому повода придраться к ней, ни в коем случае не привлекать к себе внимание. Вскоре они выбрались из центра, проехали круглосуточную заправку «ESSO», которая осталась слева.
– Но тут же можно остановиться, мамочка! Здесь можно купить мороженое!
– Нет, Эмма. Послушай‑ка… – Она произнесла это чересчур резко, немедленно пожалела об этом и сказала более мягко: – Давай лучше купим мороженое на обратном пути.
И обе замолчали. Эва смотрела в зеркало на личико дочери, пухлые щеки, массивный подбородок, унаследованный от отца. Лицо девочки было серьезным, как будто она знала, что ждет ее в будущем, через что ей, возможно, придется пройти, если…
– А я асфальт вижу, – сказала вдруг Эмма. Она свесилась с сиденья и пристально вглядывалась в пол машины.
– Знаю, это все ржавчина. Мы скоро купим новую машину, у меня просто руки пока не дошли.
– Но ведь у нас теперь есть деньги, правда? Есть, мамочка?
Эва глянула в зеркало. Никаких машин сзади.
– Да, – коротко ответила она. Остаток пути они проехали молча.
Отец заранее отпер дверь. Старую «Аскону» он увидел издалека, так что в дверь они позвонили больше для порядка. Отец ходил плохо и очень медленно – ноги совсем не слушались. Эва обняла его и крепко прижала к себе. Как обычно, от отца пахло сигаретами «John Player» и лосьоном после бритья. Эмма терпеливо ждала своей очереди.
– Мои самые любимые девушки! – воскликнул отец радостно. И продолжил без всякого перехода: – Эва, дальше худеть уже нельзя. Ты в этом наряде похожа на палку.
– Спасибо за комплимент, – поблагодарила дочь. – Правда, про тебя тоже не скажешь, что ты поперек себя шире. Так что сам знаешь, в кого я такая.
– Да ладно. Хорошо, что у нас тут есть кое‑кто, умеющий наслаждаться жизнью. – Он обхватил Эмму тощей рукой. – Ну‑ка, сбегай в мой кабинет, я там припас для тебя подарок.
Девочка моментально высвободилась из рук деда и понеслась по коридору. И почти сразу же они услышали ее ликующий вопль – казалось, весь дом содрогнулся.
– Розовый! – кричала она, вприпрыжку вбегая в комнату.
Рюкзак совершенно не подходит к ее рыжим волосам, с грустью отметила Эва. Коричневый был бы гораздо лучше. Она попыталась забыть о тех грустных вещах, которые занимали все ее мысли в последние дни.
Отец заказал жареную курицу из магазина, и Эва помогла ему накрыть на стол.
– Вы можете остаться на ночь, – сказал он, ему явно хотелось, чтобы они остались. – И мы выпьем красного вина. Как в старые добрые времена. А то я уже почти совсем позабыл, как вести себя среди людей, ко мне никто, кроме тебя, не приезжает.
– А что, разве Юстейн никогда не заезжает?
– Очень редко. Хотя на Юстейна я пожаловаться не могу. Он и звонит, и открытки по праздникам присылает. Я очень люблю Юстейна, он был неплохим зятем. Твоя мама тоже так говорила.
Эмма пила безалкогольное имбирное пиво и с выражением благоговения на лице ела курицу. Эве пришлось помочь отцу положить еду в тарелку. Когда он был один, то в основном питался кашей, хотя признаваться в этом отказывался. Эва вынула косточки из его куска и налила вина. Это была «Канепа», единственное вино, которое переносил его желудок, зато пил он его помногу. Время от времени она перекладывала еду со своей тарелки в Эммину. Делать это, конечно, не следовало бы, но, пока девочка жует, меньше опасность, что она примется рассказывать про труп в реке.
– У тебя есть сейчас кто‑нибудь, девочка моя? – вдруг спросил отец.
Эва удивленно посмотрела на него.
– Нет, представь себе – никого нет.
– Ну, и ладно, – сказал он. – Значит, скоро появится.
– Представь себе, оказывается, без этого вполне можно обойтись, – заверила она его.
– Мне‑то про это можешь не рассказывать, – заметил он. – Я уж больше четырнадцати лет вдовец.
– Только не говори мне, что у тебя четырнадцать лет никого не было, – запротестовала она. – Я тебя знаю!
Он подавил смешок и пригубил вино.
– Это нужно хотя бы для здоровья.
– Но я же не могу выйти на улицу, чтобы кого‑то подцепить, – ответила она и вонзила зубы в хрустящую корочку куриной ножки.
– А почему бы и нет? Ты просто пригласи его на ужин. Многие будут в просто в восторге, я уверен. Ты такая красивая, Эва. Немного худая, но красивая. И ты так похожа на маму.
– Да нет, я больше на тебя похожа.
– Удалось что‑нибудь продать из картин? Много работаешь?
– Что тебе сказать… Нет. И да.
– Если тебе нужны деньги, скажи.
– Нет, не надо, спасибо. Знаешь, мы научились довольствоваться малым.
– Раньше у нас никогда не было денег на «Макдоналдс», – вдруг громко сказала Эмма. – А теперь есть!
Эва почувствовала, что покраснела. Какая досада! Отец знает ее достаточно хорошо, и вообще он человек проницательный.
– Ты что‑то скрываешь от меня?
– Слушай, мне почти сорок, вполне естественно, что у меня есть от тебя тайны.
– Тогда все, молчу. Но берегись, не дай бог, тебе что‑то от меня нужно, а ты молчишь. Я страшен в гневе, это я так – на всякий случай.
– Я знаю, – улыбнулась она.
Ужин они доели молча. Потом Эва вылила оставшееся вино в отцовский бокал и убрала со стола. Она все делала медленно. Думала о том, что, возможно, вот так возится у отца в доме в последний раз. Теперь она все время будет об этом думать.
– Приляг на диван. А я сварю кофе.
– У меня есть ликер, – сказал он.
– Отлично, я найду. Иди и ложись. Я помою посуду и почитаю Эмме. А потом – попозже – можем распить еще бутылочку.
Отец с видимым усилием поднялся из‑за стола, она поддерживала его под руку. Эмме пришло в голову, что она должна непременно спеть что‑то для дедушки, чтобы он поскорее заснул, и он с радостью согласился ее послушать. А Эва пошла на кухню, засунула несколько купюр в стеклянную банку‑копилку, которую отец держал в шкафу, и налила воду в раковину. Вскоре голос Эммы разносился по всему дому. Она пела «Na skal pi skilles Johanne» [15]. Эва застыла у раковины. Она смеялась и плакала одновременно. Слезы все бежали и бежали по ее лицу и падали в пенную воду. Вечером она укрыла отца пледом и подоткнула ему под спину пару подушек. Они погасили почти весь свет в доме и сидели в полутьме. Эмма уже спала, дверь в ее комнату была открыта, они слышали, как она посапывает.
– Скучаешь по маме? – спросила Эва и погладила руку отца.
– Я вспоминаю ее каждый час.
– Мне кажется, она сейчас здесь, с нами.
– Конечно, с нами, так или иначе. Но мне от этого не легче. – Он пошарил по столу в поисках сигарет, она дала ему прикурить. – Как ты думаешь, почему она была несчастна?
– Не знаю. Слушай, а ты веришь в Бога? – вдруг спросила она.
– Не глупи!
И они опять замолчали. Надолго. Отец потягивал свое красное вино, и она знала, что скоро он уснет прямо на диване, а потом, когда проснется, у него будет болеть спина. Как всегда.
– Когда я вырасту, я выйду за тебя замуж, – сказала она устало, закрыла глаза, чувствуя, что и сама сейчас уснет, прямо так, сидя на диване, прислонившись головой к его спинке. У нее больше не было сил. Здесь, в гостиной отца, она чувствовала себя в безопасности. Как тогда, когда была еще ребенком и он мог ее защитить. Сейчас он уже не мог этого сделать, но все равно ей было хорошо.
Сейер проснулся оттого, что у него затекла шея. Как всегда, он уснул в кресле после ужина. К тому же он чувствовал, что у него намокли ноги. Пес опять лежал у него в ногах и пускал слюни. Конрад пошел в душ. Медленно, не глядя в зеркало, разделся, встал под струю и стал медленно поворачиваться. Каждый раз, когда он невольно задевал плитку на стене, по лицу его пробегала гримаса. Эта проклятая плитка была из винила – эдакая имитация мрамора. С годами она пожелтела. И сейчас, задним числом, он не мог представить себе ничего более отвратительного для отделки стен в ванной. Элисе годами к нему приставала и просила заменить эту жуткую плитку, купить что‑нибудь вместо нее, она тоже считала ее отвратительной. Ладно, отвечал он, конечно, непременно. К весне – обязательно, я тебе обещаю, Элисе. И так продолжалось годами. А потом, когда она уже заболела, исхудала и потеряла волосы, он решил было в отчаянии заняться, наконец, этой треклятой ванной, но она только покачала головой. «Ты еще успеешь сделать это потом, Конрад», – сказала она слабым голосом. Его охватила жуткая тоска, ему даже пришлось несколько раз сильно моргнуть, чтобы не дать ей одолеть себя. На это у него не было времени, во всяком случае – сейчас. Он вытерся и оделся, потом прошел в гостиную и позвонил дочери, Ингрид. Ингрид была их единственным ребенком. Они долго болтали о том о сем, а под конец он пожелал Маттеусу спокойной ночи. Теперь он чувствовал себя значительно лучше. Прежде чем выйти из дома, он задержался у фотографии Элисе, которая висела над диваном. Она улыбалась ему. Потрясающая улыбка, безупречные зубы и никаких проблем. Пока. Ему всегда нравилась эта фотография. Но в последнее время она стала его немного раздражать, сейчас он предпочел бы, чтобы выражение ее лица было иным, возможно, ему хотелось бы увидеть фотографию, на которой она выглядит более серьезной – это больше соответствовало бы его собственному душевному состоянию. Такую фотографию, например, что стоит у Ингрид на пианино. Может, им поменяться? Он думал об этом, запуская Кольберга на заднее сиденье машины и выезжая в направлении Фрюденлюнна. Он еще не вполне ясно представлял себе, о чем станет говорить, когда приедет, но, как и всегда, полагался на свой талант импровизации – этим мастерством он владел в совершенстве. Людей всегда страшили паузы, им непременно хотелось их чем‑то заполнить. Паузы возникали то и дело, внезапная тишина казалась его собеседникам мучительной. Именно эта лихорадочная болтовня его и интересовала, потому что люди, выведенные из равновесия, часто выбалтывали то, что могло оказаться для него полезным. К тому же Юстейн Магнус его не ждал. И не мог договориться со своей бывшей женой заранее. По правде говоря, Магнус вообще мог отказаться с ним разговаривать. Об этом Сейер, кстати, совсем не подумал. Но сама мысль показалась ему забавной, и он улыбнулся.
