опустил перед Рябининым:
– Передай Лиде, одни боровики.
– Только с условием, что придешь их есть.
– А был бы женат… Разве бы отдал?
– Вадим, чтобы жениться…
– Знаю–знаю, нужна любовь.
– Дело даже и не в любви. В нашей жизни есть такие прекрасные и, я бы сказал, основополагающие поступки, которые делать надо только единожды. Написать только одну книгу, построить только один дом, вырастить только один сад, любить только одну женщину, воспитать только одного ребенка…
– Ага, скажи это многодетной матери или директору домостроительного комбината.
– И ты бы на ней не женился, потому что не любил.
– Я бы на ней женился, потому что никого не люблю.
– Да, ты никого не любишь.
– Никого, – подтвердил инспектор. – Но откуда знать ему, что она любит мухомора.
Его взгляд опять лег было на пол, но теперь, не найдя там пакета с грибами, поднялся на окно и ушел в небесный простор. Возможно, Рябинин попытался бы его перехватить, но запах лесной земли, сосновых иголок и детства перехватил ему дыхание – запах, который нашел щелочку в полиэтилене, чтобы перехватить дыхание. Когда же они с Лидой пойдут в лес?.. Когда отпуска?.. Наконец, когда же на пенсию?
И промелькнуло, исчезая…
…Личность на пенсию не уходит – на пенсию уходит должность…
– Вадим, а в чем, по–твоему, есть смысл жизни? – спросил вдруг Рябинин, задетый чем–то промелькнувшим.
Инспектор вроде бы удивился: тому ли, что Рябинин этого не знает, тому ли, что Рябинин спросил его только теперь.
– Смысл жизни? Быть всегда молодым.
Рябинин ждал чего–то другого, поэтому отозвался не сразу:
– А быть молодым… для чего?
– Сколько я себя помню мне всегда хотелось все переделать по–своему.
– Причем тут молодость?
– Молодость кончается тогда, когда пропадает желание переделать мир.
– А если такого желания и не было?
– Тогда не было и молодости.
И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. В часы радости, в тихие сокровенные минуты внезапно и беспричинно сожмется отчего–то сердце, как от ночного стука в форточку. Это – время, это оно стукнет в него своей вечной рукой, намекая, мол, радуйся, но знай, что я иду и ничто мне не помешает. Поэтому живи и радуйся…
Серебряная ложечка, Иринкина личная вещь, упала на кухонный пол с коротким обиженным звоном.
– Весь день из рук все валится. – Лида повернулась к Рябинину, удивленным видом требуя ответа.
– Устала?
– Нет, плохая примета…
Рябинин улыбнулся, принимаясь за чай. Может быть на работе, в пути, в своих следственных перипетиях – там, где подспудно и всегда что–то таилось, – он еще мог бы прислушаться к примете. Но тут, в родных стенах, перед чашкой цейлонского чая, рядом с Лидой, разбиравшей у раковины петельниковские грибы, его одолела уютная истома, которая прочной броней закрывала от всех примет мира.
– Вот слышишь? – встрепенулась Лида.
– Что?
– Крышка на чайнике звякнула…
– Неплотно закрыта.
– Нет, это домовой ворохобится.
– С чего это он?
– Его томит предчувствие.
– Лида, ты серьезно?
– Да. – Она бросила грибы, одернула свой кокетливый фартучек и подсела к нему. – Домовой есть в каждой семье.
– С рожками?
– Не с рожками, а тайный дух семьи. Домочадцы его не видят, но знают, что он есть. Он хранит семью, придает ей какое–то своеобразие, привязывает всех друг к другу…
– Как же уходят из семьи?
– А многие ли из них стали счастливыми? Своего домового потеряли, чужой может и не принять, а у одиночек домовых нет.
– Эти бы сведения вывесить во всех дворцах бракосочетаний…
– Неплохо бы, – согласилась Лида, возвращаясь к грибам.
Ее домовой Рябинина устраивал – без рожек. Возможно, он и был, потому что в командировках, в этих тоскливых отлучках, в тяжелые или ночные часы Рябинин чувствовал его комолое прикосновение к своей груди.
И промелькнуло, исчезая…
…Тоска по родине зовется ностальгией. А тоска по дому?..
– Наш домовой, наверное, живет в холодильнике. Вчера там всю ночь кто–то фырчал.
– В холоде он не может. А фырчала банка сока.
– Теперь, Лида, вместо домовых телевизоры.
– Да? А вот я знаю геологов, мужа и жену, которые вместе уезжают в поле и вместе приезжают. И каждый раз видят, что мебель у них переставлена.
– Может быть, кошка? – предположил Рябинин.
Лида не ответила – она считала грибы:
– Шестнадцать беленьких. И Вадим не был бы Вадимом, если бы не пошутил. Одна сыроежка и один мухомор.
– Это символы.
– Какие символы? О, к мухомору привязана записка…
– Тебе?
– Не знаю…
Понравилась грибу–боровику
Сыроежка из густого бора.
Но откуда знать ему,
Что она любит мухомора.
Лида опустила руки.
– Этот стишок означает, что дьяволенка у Вадима не будет, – объяснил Рябинин.
– Какого дьяволенка?
– Ну, этого, домового.
– Ничего не понимаю…
– Пленникова ему отказала.
– Да?
Лида опять подсела к столу, оглядывая Рябинина испуганным взглядом, словно он был этой самой Пленниковой.
– Она ему отомстила…
– За что?
– За то, что хотел жениться из жалости.
– Ну уж…
– Сережа, он расстроился?
– Старший инспектор Петельников–то?
– Конечно, расстроился. Он же гордый.
– По–моему, ты больше расстроилась, – хихикнул Рябинин, хотя не собирался этого говорить и тем более не собирался хихикать; это домовой его боднул, кому ж еще.
Но Лида на эту проделку домового внимания не обратила.
– Жаль мне его…
– Ты же сама возмущалась этой женитьбой.
– Он ни в кого не сможет влюбиться.
– Еще влюбится не раз.
– Нет.
– Откуда ты знаешь?
– Чувствую…
Рябинин оторвал взгляд от чашки, на которую смотрел с вдруг прилившим интересом и начал поднимать голову. Поднимать голову… Ее ведь вскидывают разом, в долю секунды, когда хотят видеть.
И промелькнуло, исчезая…
…Бывает страшно глянуть в бездну, в пучину, в будущее, в подлую душу… А в родное лицо?..
Чего–то испугавшись – того, что промелькнуло? – взгляд свой Рябинин так и не поднял. И, как бы отстраняя от своего сознания то, чего он испугался, Рябинин неуклюже повел локтем. Задетая вазочка рассыпала конфеты по столу радостным веером.
– Сережка!
– Нечаянно…
– Да? Я же видела, как ты пнул локтем.
– Это не я.
– А кто же?
– Этот… Надомник.
– Кто?
– Ну, домушник…
– Боже, да ты у меня глупый.
Тогда он смело оглядел ее всю каким–то окоемным взглядом. И белый свет померк – приятная тьма, пахнувшая лесом и грибами, легла на очки. Он зарыл в фартук лицо, втягивая его запах, запах кофточки и запах ее тела. Она уместилась на коленях вся, – она везде умещалась. Тишина – откуда бы вдруг? – легла за стены и за темное осеннее окно. Это он, домовой, приглушил соседей и уличный шум ради их сокровенной минуты…
– Так мы сидели перед первой разлукой, – шепотом сказала Лида.
Они так сидели на раскладушке перед его собранным рюкзаком.
