– У нее ногти слишком длинные, – сказал он. – Вы можете что‑нибудь сделать?
И он ушел, пытаясь справиться с тем состоянием подавленности, которое всегда испытывал после посещений матери. Но это продолжалось всего пару часов, а потом проходило.
Сейер поехал в Энгельстад, но сначала сделал пару звонков. У него возник еще один вопрос, и ответы, которые он получил, заставили его призадуматься. Даже самые маленькие движения, производимые человеком, похожи на круги на воде, подумалось ему. Крохотный камешек можно заметить совсем на другом пляже, в месте, где никому и в голову не пришло бы его искать.
Эва Магнус открыла ему дверь, облаченная в белую рубашку с многочисленными следами черной и белой краски. В руке у нее был кусок наждачной бумаги. По ее лицу он догадался, что она ждала его, и уже составила план предстоящего разговора. И он почувствовал крайнее раздражение.
– Здравствуйте, фру Магнус! Давно не виделись!
Она коротко кивнула и ничем не показала, что удивлена его визитом.
– В прошлый раз я приезжал поговорить о Майе Дурбан, а сейчас – об Эйнарссоне. Забавно, правда?
В ответ она глубоко вздохнула.
– У меня только один маленький вопросик.
Он говорил вежливо, но не особо церемонился. Он вообще стеснялся редко. Он олицетворял власть, он излучал ее; иногда это заставляло людей нервничать, если ему того хотелось, как, например, сейчас.
– Да, я уже слышала, – сказала она и отступила в глубину прихожей. Она откинула длинные волосы за спину и закрыла за ним дверь. – Юстейн звонил. Но я ничем больше помочь не могу. Да, я видела, как выплыл этот бедолага, и я вам звонила. Часов в пять вечера. Со мной была Эмма. Я не помню, с кем я говорила, если вас интересует это, но уж если так случилось и вы забыли записать звонок, то это не моя проблема. Во всяком случае, я выполнила свой долг, так это, кажется, называется. И больше ничего добавить не могу.
Вызубрила на славу. Явно успела прорепетировать несколько раз.
– Но помогите мне тогда хотя бы с голосом, – попросил он, – чтобы я мог разобраться и виновный был наказан. Потому что не дело, когда такое происходит. Все поступающие звонки должны быть зарегистрированы. И то, что произошло, совершенно недопустимо, мы должны это пресечь, если вы понимаете, о чем я.
Она стояла спиной к нему, загораживая вход в гостиную, и он видел черные и белые картины, которые произвели на него такое сильное впечатление в прошлый раз. Он не мог видеть ее лица, но чувствовал, что она ощетинилась всеми колючками. Она знала, что он блефует, но сказать об этом не могла.
– Да нет, господи, это был совершенно обычный голос. Я об этом даже не думала.
– Акцент жителя Восточной Норвегии?
– Э… Да нет… Я не помню, чтобы это у него был какой‑то особый акцент, но я редко обращаю внимание на такие вещи. И потом, у меня был стресс, ведь со мной была Эмма и все такое. А зрелище было не из приятных.
Она уже вошла в гостиную, но по‑прежнему стояла к нему спиной. Он прошел за ней. – А голос был старый или молодой?
– Понятия не имею.
– В тот вечер у нас дежурила женщина‑офицер, – солгал он.
– Да? Тогда, должно быть, она отошла в туалет или куда‑то еще, – быстро сказала Эва. – Потому что я разговаривала с мужчиной, в этом я уверена.
– Он говорил с акцентом жителя Южной Норвегии?
– Господи, да не знаю я! Это был мужчина, а больше я ничего не помню. Я звонила, и больше мне сказать нечего.
– И что он сказал?
– Что сказал? Да ничего особенного, спросил, откуда я звоню. – А потом?
– Да ничего, собственно говоря.
– Но он попросил вас остаться на месте?
– Нет. Я просто объяснила, где это.
– Что?
– Я сказала, что это примерно около Народного дома. Там, где стоит памятник сплавщику.
– И потом вы ушли?
– Да, ушли. Мы пошли поесть, потому что Эмма была голодна.
– Дорогая фру Магнус, – произнес Сейер медленно. – Неужели вы думаете, что я вам поверю? Поверю в то, что вы звонили, сообщили о том, что нашли труп, и что вас даже не попросили дождаться полиции?
– Господи, но я же не могу отвечать за все те ляпы, которые ваши люди совершают на работе! Может, он был молодой и неопытный, откуда я знаю? Это, во всяком случае, не моя вина.
– То есть вам показалось, что голос был молодой?
– Нет, не знаю. Я редко обращаю внимание на такие вещи.
– Художники обычно как раз обращают внимание на такие вещи, – сказал он резко. – Они наблюдательны, схватывают все детали. Разве не так?
Она не ответила. Поджала губы, и рот ее превратился в узкую щелочку.
– Я должен вам кое в чем признаться, – тихо произнес он. – Я вам не верю.
– Это ваша проблема.
– Сказать, почему? – спросил он.
– Мне это не интересно.
– Потому что, – сказал он еще тише, – потому что все только и мечтают о таком звонке. На долгом и скучном вечернем дежурстве все только и мечтают о том, чтобы найти труп. Ничто не в состоянии так зажечь инспектора полиции во время обычного вечернего дежурства, как сообщение об утопленнике, а то все одни семейные скандалы, угоны, алкаши задержанные скандалят… Понимаете?
– Значит, тот дежурный был исключением.
– У нас, конечно, всякое может быть, – признался он. – Но такого не бывает.
Больше ей сказать было нечего; она продолжала упрямо на него смотреть.
– Вы пишете картину? – вдруг спросил он.
– Да, разумеется. Это мой хлеб.
Она стояла, поэтому он тоже не мог сесть.
– Наверное, это нелегко. Жить на доходы от продажи картин, я имею в виду.
– Нет. Я и раньше говорила, что это нелегко. Но мы справляемся.
Она явно начинала терять терпение, но выгнать его не осмеливалась. Никто не осмелился бы. Она ждала. У нее были такие узкие плечи! Она надеялась, что он вот‑вот уйдет и она снова сможет вздохнуть свободно – так свободно, как это возможно, учитывая то, что она знала.
– Голь на выдумки хитра, – ехидно заметил он. – А вы стали вовремя оплачивать счета. Это необычно для вас – по сравнению с тем, что было до смерти Дурбан. Тогда‑то вы все время запаздывали. Разве это не удивительно?
– Откуда вы об этом‑то знаете?
– Надо только сделать пару звонков. В коммунальные органы, в энергонадзор, на телефонную станцию. Знаете, это просто удивительно, как люди реагируют, когда ты звонишь и говоришь, что ты из полиции. Сведения так и сыплются.
Секунду она колебалась, потом собралась с силами и с вызовом посмотрела ему в глаза. Ее глаза метали молнии.
– А дочка была с вами в телефонной будке, когда вы звонили? – спросил он как бы между прочим.
– Нет, она осталась на улице. Там было тесно, а Эмма занимает довольно много места.
Он кивнул. Она опять отвернулась, словно стремясь быть подальше от него.
– Но вы знали, что Дурбан и Эйнарссон были знакомы, не так ли?
Этот вопрос был как выстрел вслепую; и он словно повис в темной прихожей. Она открыла рот, чтобы ответить, потом закрыла его, потом опять открыла, а он терпеливо ждал, не отрывая взгляда от ее желтоватых глаз. Он чувствовал себя последним мерзавцем. Но ей что‑то было известно, и он должен был получить эту информацию.
Она продолжала барахтаться в поисках ответа и, наконец, пробормотала:
– Понятия об этом не имею.
– Ложь, – проговорил он медленно, – знаете, она как мокрый снег. Вам это никогда не приходило в голову? Сначала маленькая ложь, но рано или поздно вам приходится передвинуть этот комок чуть подальше, добавить что‑то к первой лжи, и она – как снежный ком – растет и растет, превращаясь в большую ложь. И, в конце концов, она становится настолько тяжелой, что вы уже не в состоянии ее нести.
Она молчала. Глаза ее сверкали, она пару раз быстро моргнула. И тут он улыбнулся. Она в растерянности уставилась на него – когда он улыбался, то становился совсем другим человеком.
– А вы что, вообще никогда не собираетесь использовать другие цвета?
– Зачем?
– Ведь жизнь вовсе не черно‑белая.
– Я пишу не жизнь, – сказала она угрюмо.
– А что же?
– Ну, не знаю, как это объяснить. Наверное, ощущения.
– А что, ощущения не имеют отношения к жизни?
Ответа он не получил. Она стояла в дверях и смотрела ему вслед, пока он шел к машине, как будто хотела задержать его взглядом. И на самом деле она хотела, чтобы он вернулся.
Потом Сейер поехал к дочери. И успел как раз к тому моменту, когда Маттеуса закончили купать. Он был влажный и тепленький, с тысячами маленьких сверкающих капелек воды во вьющихся волосах. Потом на него надели желтую пижаму, и он стал похож на шоколадку, упакованную в желтую обертку.
Он пах мылом и зубной пастой, а в ванной все еще лежали акула, крокодил и кит. А еще губка в форме арбуза.
– Наконец‑то, – улыбнулась дочь и обняла отца, она ощущала некоторое смущение, потому что виделись они нечасто.
