Толкалась в магазинах, проехала остановочку на трамвае, в молодежном баре выпила три рюмки кубинского рома, покурила в скверике, и когда первые признаки сумерек потемнили окна, она приблизилась к заброшенной телефонной будке, стоявшей в темной стенной выемке.
Аделаида Сергеевна достала двухкопеечную монетку и вздохнула. Работать шпионкой она бы не смогла – слишком осторожничает. И монетки кончились, последняя, а у шпиона все при себе – от монеток до хорошего ликера.
Она набрала номер и опять сделала те же странные движения губами, нижней челюстью и шеей.
– Да–да, – торопливо ответила трубка.
– Серафима Никитична? – спросила Калязина чистым юношеским голосом, выбранным ею, потому что он держался на одном тоне дольше других имитированных голосов.
– Да. – Теперь это «да» ушло в трубку тяжким камнем.
– Как поживает дача?
– Зачем вы бросили на веранду клубок в бензине? – закипела Ливенцова.
– А, ты уже побывала на даче?
– Конечно, побывала.
– Шерсть в бензине для того, чтобы у тебя не было сомнений в моих намерениях.
– В подлостях я никогда не сомневалась, – опять вскипела Ливенцова.
– Милочка, это не подлость, а способ зарабатывать деньги.
– А честных денег тебе не заработать или их мало? – злилась Серафима Никитична.
Говорить измененным голосом Калязиной было трудновато, но она Ливенцову не обрывала, угадывая за ее злостью уже принятое решение.
– Милочка, я беру у тебя деньги не потому, что у меня их мало, а потому, что у тебя их много.
– У меня трудовые.
– Не трудовые, а мужнины.
– Какое тебе дело, чьи они!
– Итак? – оборвала Калязина уже не юношеским, а мужским голосом.
– Что «итак»?
– Серафима Никитична, это мой последний звонок…
– Пятьсот рублей…
– Не на базаре.
– Ну шестьсот.
– И девятьсот девяносто девять не возьму.
– Черт с тобой, с грабителем…
– Правильно, Серафима Никитична, дом стоит того.
Ливенцова умолкла, сухо всхлипнув. Ей нужен был крохотный перерывчик Калязина его дала; сейчас, именно сейчас хозяйка дачи прощалась со своей тысячью.
– Куда доставить? – безголосо спросила Ливенцова.
– Серафима Никитична, у тебя есть голубой плащ…
– Есть.
– И синего цвета сумка, похожая на ведро.
– Есть.
– Завтра в этом плаще и с этой сумкой ровно в десять утра садись у своего дома на «шестерку» автобуса и поезжай в сторону центра. Деньги запечатай в пакет. Выйди у Центрального универмага. К тебе подойдет женщина и скажет: «Какой чудесный плащик». Ей и отдай. Все понятно?
– Все, – вяло отозвалась Ливенцова.
Теперь тихую минутку, которая была нужна ей для выделения того, что она собиралась сказать, взяла Калязина.
– Серафима Никитична, никому не проболталась?
– Никому.
– Маленькая справка. Если завтра с этой женщиной что–нибудь произойдет, то тебе не захочется жить.
– Как?..
– Если насчет хрустиков заправляешь мне фуфель, то не только пустим в дачку красного петуха, но и твоему Володьке крапленый мужик заделает перышко под ребро. Ясно?
– Господи, – только и успела сказать Ливенцова уходящим голосом.
Калязина повесила трубку, выплыла на улицу, огляделась и неторопливо пошла к центру, к остановке такси. Но через десять шагов она поняла, что силы у нее последние, на исходе. Стоило бы подкрепиться.
Шантаж… Чего он ей стоит. Вот идти невмоготу. А если глянуть в суть чьи она берет деньги? Трудовые, сиротские, выигранные в лотерею? Принадлежащие Ливенцовой или ее взрослому балбесу? Нет, деньги покойника. Только дура считает своими деньги того мужика, с которым спала. Это лишь повод получить с него деньги, а не суть. По сути, деньги ничьи.
Она шла мимо школьной ограды, за которой полный мужчина в шляпе опробовал фонарь над зеленым щитом с оранжевыми буквами: «Срубил дерево посади новое».
– Гражданин, не скажете, где тут ближайший бар юга что–нибудь подобное?
– За углом есть «Рюмочная».
– Спасибо. А это вы придумали? – Она кивнула на оранжевые буквы.
– Да, у нас школа с биологическим уклоном.
– Хотите, я подарю вам целую кучу изящных лозунгов с биологическим уклоном?
– Буду рад, – любезно улыбнулся мужчина.
– Записывайте. Съел сосиску – вырасти поросенка. Выпил пиво – сдай бутылку.
И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Да разве его можно полюбить – человечество? Оно огромное – безликое, далекое, расселенное по стране, рассыпанное по земному шару… Можно ли полюбить того, с кем не соприкасаешься, не говоришь, кого не видишь? Вряд ли.
Но у него, у человечества, есть свои представители – это твои домашние, твои друзья, твои товарищи по работе, твои соседи… Полюби их – это и есть человечество.
Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. Сегодня у меня неплохой день, поэтому я выпила энное количество солнечного напитка и чувствую себя богиней. Кстати, могу изложить всю историю религии двумя строчками…
Сначала молились на камни–идолы. Затем поклонялись Зевсу–Юпитеру… Потом Христу–Магомету–Будде. А теперь все молятся самому могущественному богу из всех богов – Комфорту. Хотите жить комфортабельно – молитесь всемогущему Комфорту.
Из приемника рвался походный марш. Пылесос выл истерично, почти комариным голосом. Вода гулко – слышно на всех этажах – лилась в ванну какой–то вскипающей струей. На кухне, как пневматическая дверь, вздыхала паром кастрюля. Не квартира, а горячий цех.
Лида стояла в передней у зеркала и примеривала джинсовые босоножки. Может она позволить себе в субботу примерить обновку? Пусть квартира побушует звуками.
Звонок она услышала только потому, что стояла рядом с телефоном.
– Слушаю…
– Здравствуйте, Лида. Вы что, купили трактор?
– Вадим, подождите, я их утихомирю…
Она выключила пылесос и приемник, закрыла воду и подвернула огонь под кастрюлей.
– Не трактор, а генеральная уборка перед приездом дочери.
– А хозяин, наверное, подсинивает белье или замешивает тесто?
– Хозяин услан в магазин.
– А он мне нужен…
– Может быть, я передам?
– Желательно, чтобы Сергей завтра был дома.
– Завтра воскресенье, – напомнила она.
– Лида, мы же эти, как их, оперативники.
Вадим вздохнул – далеко и беззвучно. Или ей показалось? Иногда в трубке шуршит… Иногда кажется. Иногда думается.
– Давно у нас не были, – отозвалась она на тихие шумы в трубке.
– Вчера у вас грибы ел с компанией.
– Нет, как раньше, по–семейному, с девушкой…
– Все, Лида, завязано.
– А поиск невесты?
– Теперь и под наркозом не женюсь.
– Легко вы отказались от пленительной Светы.
– Какой?
– Боже, забыто такое чудесное слово. Ну, миловидной.
– Она не миловидная, а похожая.
– На кого, Вадим?
– Так… На идеал.
Лида вспыхнула и хотела что–то сказать, что–то спросить, но голос инспектора, почему–то жутко далекий и безжизненный, лишил силы и ее.
– Вадим, тогда ответьте мне на глупый вопрос…
– Я отвечу на все вопросы, кроме одного.
Она отчетливо слышала это «кроме одного», но ее сознание отторгло странные два слова, как чужеродные, сказанные не им и не для нее. Мог кто–нибудь вмешаться, случайно подключиться. Зачем ему намекать, что есть один какой–то запретный вопрос? Чтобы она спросила? Да? А он бы отшутился.
– Вадим, вы Светлане объяснялись в
