Ангелы, которых он услышал сегодня, привели его в ловушку не для того, чтобы он погиб, а для того, чтобы пробудить его бдительность. Оборотень. Красивая женщина, у которой острое чутье. Она опять помешает Страннику выполнить святую миссию. Нельзя забывать о ней.
Голоса ангелов не замолкали. К их жалобному плачу, к мольбе о спасении, прибавился настойчивый призыв: убей оборотня!
* * *
«Микрик», который вез Олю домой из «Останкино», долго не мог проехать по переулку. Из проходняка, от бомжовского дома, медленно двигался задом фургон «скорой». Переулок был односторонний, очень узкий, к тому же заставленный машинами вдоль тротуара.
– Ладно, спасибо, я здесь выйду. Идти два шага, – сказала Оля шоферу.
Арка была ярко освещена. Оля увидела милицейскую машину с зажженными фарами. Рядом стояли и курили три милиционера. У нее почему-то екнуло сердце, она сразу подумала о детях, которые живут в этом бомжатнике, о Петюне и Люде, подошла и спросила, что случилось.
– Бомж повесился, – сердито ответил молодой лейтенант, отвернулся и сплюнул, – давно надо выселить их всех отсюда.
– А клоповник снести к чертовой матери, – добавил тот, что был в штатском.
Оля хотела пройти дальше, к своему подъезду, но все-таки решилась задать следующий вопрос:
– А дети?
Три милиционера посмотрели на нее удивленно.
– Какие дети?
– В этом доме живут мальчик и девочка, совсем маленькие. Квартира на четвертом этаже, справа от лестницы, номер я не знаю.
– Здесь нет номеров, – сказал лейтенант.
– Ну да, наверное. Не важно. Вы не могли бы проверить, все ли с ними в порядке?
«Что я делаю? Зачем?» – подумала она.
Осенью, после встречи с Петюней и Людой, она говорила о них со своей знакомой, которая работала заведующей в районной детской поликлинике.
– Допустим, мы добьемся лишения родительских прав мамаши-наркоманки, – сказала знакомая, – это трудно, но в принципе возможно. Детей отдадут в детский дом. Ты уверена, что им будет там лучше?
– По крайней мере, их там будут кормить, лечить, присматривать за ними. Они же совсем маленькие, – возразила Оля.
– Считаешь, государство о них позаботится? – усмехнулась знакомая.
– Ну, не знаю, хотя бы защитит, согреет.
– Может быть, – кивнула знакомая, – может быть. Ты возьмешь на себя право решать за них? Я точно не возьму. Слишком большая ответственность. У них есть мать, пусть шалава, но родная мамочка. Иногда она бывает трезвой и даже любит их по-своему.
– Идите домой, женщина, – сказал милиционер в штатском и бросил окурок.
– Значит, вы не станете проверять, все ли в порядке с детьми? – Оля сама не понимала, почему вдруг так разволновалась. – Ну, что вам стоит подняться? Мальчику года четыре, его зовут Петр. Девочка, Людмила, ей всего два.
– Это Райки Буханки дети, что ли? – спросил лейтенант и опять сплюнул.
– Ее, – ответил третий, молчавший до этой минуты, – других детей тут вроде бы нет.
– А, понятно, – кивнул лейтенант.
Из вонючего подъезда послышался вопль, двое милиционеров вывели лохматую толстую бабу в драной куртке и трикотажных штанах. Баба материлась, визжала. Ее стали запихивать в машину. Оле ничего не оставалось, как уйти домой.
Конечно, не стоило лезть в чужую, грязную жизнь, не стоило приставать к милиционерам. Глупо и бессмысленно. Вообще, наверное, все бессмысленно. У этих детей, Петюни и Люды, своя судьба. У Жени Качаловой тоже – судьба. Профессор Гущенко считает, что между жертвой и убийцей существует особая энергетическая связь еще задолго до того, как они встречаются. Их тянет друг к другу, и ничего изменить нельзя.
Оля вдруг подумала, что, если всерьез поверить в это, можно сойти с ума. Ей захотелось спросить Кирилла Петровича – как же он живет и работает с этим?
Глава двадцать первая
Сколько в одном человеке газов? Много. Хватит на всю ночь.
Старика Никонова перевели в бокс. Вместо него на соседнюю койку положили жирного пожилого дебила с бабьим лицом, узкими покатыми плечами и необычайно широким тазом. Дебил скинул одеяло и, повернувшись к Марку задницей, устроил настоящую газовую атаку.
«По крайней мере, здесь я в относительной безопасности», – утешался Марк, все еще не решаясь задать себе главный вопрос: что дальше?
Толстозадый сосед продолжал свою гнусную атаку. Марка тошнило от вони, он не мог уснуть.
Если случались у него периоды бессонницы, то часы перед рассветом оказывались самыми тяжелыми. Что-то происходило. Умирающая ночь заражала его страхом смерти. Ему едва исполнилось сорок, он был здоров, полон сил. Но ужас надвигающейся старости, физического небытия душил его бессонными ночами, перед рассветом.
Сон – репетиция смерти. Бессонница – репетиция того, что приходит вслед за смертью. Во сне ты все видишь, слышишь, чувствуешь запахи, отлично соображаешь, но не владеешь своим телом. Во время бессонницы ты не владеешь куда более важным орудием. Тебе отказывает самооправдание. Каждый поступок, совершенный вчера или двадцать лет назад, вспоминается во всем своем безобразии, и непонятно, что с этим делать, как быть с собой, со своей жизнью, с предстоящей неминуемой смертью, и что там, за ее пределами? Кокаиновый рай? Апофеоз пофигизма? Волшебный сад де Сада, наполненный красивыми, покорными, никогда не взрослеющими детьми? Или рогатые черти с красными сковородками?
Когда-то он хотел быть знаменитым. Он искренне считал себя гением и ненавидел других, которые не желали признавать его гениальности. Формула «они просто завидуют мне» давала временное облегчение, действовала как антидепрессант, но потом становилось еще хуже.
Он активно тусовался, пропадал в ночных клубах, нюхал кокаин. У него всегда было мало денег, не хватало на любимый наркотик, и он выискивал на тусовках некрасивых девиц из состоятельных семей, изображал влюбленность, тянул деньги.
Кокаин делал его обаятельным, остроумным, неутомимым. Он мог всю ночь заниматься сексом, как автомат, а потом за день написать какой-нибудь рассказ, в полной уверенности, что и то и другое он делает гениально.
Но когда кончалось действие наркотика, приходила депрессия, дикая, неуемная тоска, ненависть к миру, к людям, к самому себе. Начинались галлюцинации. Ему казалось, что кто-то невидимый, враждебный прикасается к нему, что под кожей у него шевелятся насекомые, клопы и черви.
Однажды он схватил нож, чтобы сделать надрез на руке, извлечь эту мерзость. Боль и вид собственной крови подействовали на него отрезвляюще. Он понял, что так продолжаться не может.
Кокаин, в отличие от других наркотиков, не вызывает физической зависимости, только психическую. Марк был достаточно сильным человеком, чтобы справиться с этим.
Он сумел избавиться от кокаиновой зависимости и поклялся себе, что больше никогда не подсядет.
Но без наркотиков депрессия почти не оставляла его. Не было никаких галлюцинаций, ничего вообще не было. Он не мог написать ни строчки. От людей тошнило, все казались уродами, хотелось остаться одному. Но наедине с собой он томился черной скукой. Ему нужны были постоянные внешние подтверждения своего присутствия во времени и пространстве. Правда, в последние пять лет время для него исчислялось простой формулой «все сдохнем», а пространство съежилось и отвердело в одном зубодробительном слове «бардак». Ничего более интересного он не мог не только сказать, но даже подумать.
Марку Хохлову было скучно всегда и везде.
Он не сомневался, что другим тоже. Большинство поступков совершается от скуки. Есть, конечно, иные мотивы. Жадность, похоть, зависть, инстинкт самосохранения, тщеславие, наконец. Но это вторично. В основе только скука. Жирная желеобразная гадина. Всю жизнь она пыталась уничтожить Марка, навалиться и задушить. Когда он был ребенком, она являлась ему в образе воспитательницы детского сада, учительницы, директора школы, наконец, собственных его родителей.
