– Да, я, конечно, отрицательный, – бормотал он сквозь дрему, – я сплю, как бомж, на улице. Не бросаю курить, не женюсь на Любочке, постоянно мучительно думаю о немолодой замужней женщине с двумя детьми, которая двадцать лет назад меня предала, променяла на лысого хмыря Филиппова и теперь живет с ним, словно никогда ничего у нас не было. Я не могу поймать Молоха. Я чувствую его где-то рядом. Анонимный порнограф, печальный дипломат Зацепа, эрудированный сводник Грошев, псих Вазелин с песенками «садо-мазо». Кто из них? Никто. Каждый может знать что-то, может быть косвенно причастен. Но Молоха среди этих четверых нет.
Возможно, Молох есть в числе абонентов, которые остались в телефоне девочки, но там он обозначен не цифрами, а словами: «Нет номера». На какой-то заправке ему заливали бензин. В какой-то аптеке он покупал детское масло. Он – пользователь Интернета. У него паспорт с московской пропиской. У него диплом о высшем образовании, не исключено, что красный диплом. Он положительный, законопослушный гражданин. Автовладелец и ответственный квартиросъемщик. В ближайшее время он убьет следующего ребенка.
Ганя трусил по площадке, энергично нюхал твердую землю, поднимал лапу и метил клочья прошлогодней травы. Для него это было чем-то вроде вечерней программы новостей. Собачий нос жадно вбирал информацию: что здесь произошло за долгий день. Кто забегал из знакомых, из чужих; из домашних и бродячих. У кого течка, и какие в этом смысле лично у него, у красавца Гани, пса в расцвете кобелиных сил, могут быть перспективы. Пару раз он подбегал к Диме, тыкался носом ему в ладонь, улыбался, размахивал хвостом. «Видишь, я был прав, как всегда. Тебе самому нравится гулять, и домой совсем не хочется».
Соловьев гладил его кудрявую голову, что-то бормотал. Он почти отключился. Было тихо, тепло в старой куртке. Усталость и недосып навалились разом. Наверное, он просидел бы так еще час, если бы не резанула по мозгам оглушительная музыка из проезжавшей машины:
Детские глаза и мамина помада,
Ты не торопись взрослеть, не надо!
Голос певца Валерия Качалова звучал на весь переулок, и Диме показалось, он сейчас оглохнет. «Опель» металлик промчался и исчез за поворотом, а шлейф шлягера все еще развевался на сумасшедшем ночном ветру. Соловьев встал, потер кулаками глаза, оглядел площадку. Гани нигде не было. Он позвал собаку, но в ответ услышал только далекий отголосок музыки и вой ветра. Впрочем, был еще третий звук. Быстрый сухой шорох.
В дальнем темном углу площадки он разглядел Ганю, который медленно пятился задом, в игривой позе: попа вверх, передние лапы косо уперты в землю. Подлец прекрасно слышал, что к нему обращаются, небрежно помахал хвостом, но даже не соизволил оглянуться. Он был занят. Он тащил из-под ограды что-то большое и шумное, тянул изо всех сил, а оно тянулось туго, не кончалось, не хотело вылезать целиком.
– Ганя! – в очередной раз позвал Соловьев и добавил к этому короткий тройной свист, условный сигнал, на который пес обязан откликаться сразу. Но не откликнулся. Продолжал упорно тянуть. И вытянул. Резко отскочил, от неожиданности чуть не упал, радостно размахивая хвостом, хотел побежать к хозяину, показать добычу. Но добыча вдруг встала дыбом, затрепетала на ветру и раскрылась, как парашют.
Это был большой кусок полиэтилена. Очередной порыв ветра упаковал Ганю в полиэтилен, как чемодан в аэропорту. Пса облепило целиком, он стал отчаянно биться и запутался еще сильней. Соловьев бросился к нему, попытался распутать, увидел, что пасть и нос у Гани закрыты пластиком, хотел разодрать ногтями, но пластик был слишком плотный, к тому же мокрый и скользкий.
Ганя начал задыхаться. В карманах куртки не было ничего острого, кроме ключей от квартиры. Именно они спасли пса. Соловьеву удалось проделать отверстие возле морды. Дуралей смог дышать. А потом уж хозяин распутал его целиком.
Домой шли молча. Ганя поджал хвост. Соловьев поджал губы. В лифте пес ткнулся мордой хозяину в руку, помахал хвостом.
– Отстань, – сказал Соловьев, – я не хочу с тобой разговаривать. Ты взрослый пес и должен соображать, что делаешь.
Если бы Ганя мог говорить, он бы ответил:
– Прости. Я все понял. Я больше так не буду. Но знаешь, это было дико страшно, когда я запутался и стал задыхаться.
* * *
Странник открыл глаза и уставился в темноту. Поспать удалось не более двух часов. Его колотила дрожь. Ему необходимо было действовать, прямо сейчас, сию минуту. Он потерял много сил, пока разыгрывал спектакль перед старым учителем, и потом, когда застрял между стенами домов. Он испытал настоящий ужас, и все его существо требовало утешения, новой порции биоплазмида.
Яркими быстрыми вспышками, словно кто-то стрелял в темноте, замелькали перед ним образы плененных ангелов. Мальчик, бегущий с криком «Мама! Мамочка!» к дохлой самке гоминидихе. Девочка, совсем маленькая, которую он не видел, но легко мог представить.
Странник лежал, смотрел в потолок и бубнил, тихо, монотонно произносил свои бесконечные монологи. Был период, когда он записывал эти откровения на пленку, уверенный, что говорит не он, а некий древний дух, удостоивший его своим божественным вниманием. Потом другая, реальная его половина, поняла, что держать в доме кассеты с записями опасно. Он стал уничтожать пленки. Последнюю сжег сегодня утром. Она была самая ценная. На ней он запечатлел начало осознанного выполнения своей великой миссии.
С 1983-го по 1986-й ему удалось спасти пятерых ангелов.
Слепые сироты, маленькие гоминиды, были предоставлены самим себе. В теплое время года они иногда возвращались из волчьего логова в свой интернат пешком, одни, без взрослых. Они хорошо знали окрестности, им, слепым, было все равно, ночь или день. А взрослых особей, которые их употребляли, не волновало, дойдут они или нет. Этих взрослых уже ничего не волновало. Они напивались и храпели.
Дети шли по широкой тропинке, огибавшей озеро. Путь пешком был значительно короче, чем на машине, по шоссе. Обычно они передвигались гуськом, по три-четыре человека. Старший шел впереди, легко постукивая белой тростью по земле, по вздутым корням деревьев. Остальные – за ним, ориентируясь на звук его шагов.
Собственно, все и началось с этого странного ночного шествия слепых детей.
Из-за постоянной бессонницы он часто отправлялся гулять глубокой ночью. Ему необходимо было двигаться, ходить, просто переставлять ноги. Оставаясь один в лесу ночью, он мог отчасти утолить жажду действия, дать волю своему воображению. В сотый, в тысячный раз он проигрывал в памяти сцену на чердаке, доходил до экстаза, до исступления и, опомнившись, вдруг обнаруживал, что сжимает руками тонкий ствол молодой березы, как будто это шея самки гоминида.
Дерево качалось, шумело листьями, и ему чудилось, что это шумят крылья освобожденного ангела.
И вот однажды, сквозь шорох листьев, сквозь таинственные звуки ночного леса, прорвались живые детские голоса. Он притаился, спрятался и увидел сквозь кусты странную процессию. Ночь была светлая, полная луна освещала их лица, застывшие глаза. В какой-то момент он испугался, что они заметят его.
Они остановились, но заметить никого и ничего не могли. Зато они его услышали. Старшая девочка громко спросила:
– Кто здесь?
Он перестал дышать, притворился мертвым, как это делают хищники, чтобы обмануть жертву.
Последней шла самая маленькая девочка, лет семи. Она отстала, выронила что-то, присев на корточки, шарила в траве. Другие прошли немного вперед, она окликнула их, чтобы подождали. Он не решился напасть. Детей было четверо. Со всеми он бы не справился, другие могли убежать, поднять шум, позвать на помощь.
Но с той ночи в конце мая прогулки его обрели смысл и цель. Он кружил вокруг интерната, вокруг озера. Круги сужались. Не осталось ни одной молодой березки на берегу, чей тонкий ствол не был бы исцарапан его короткими крепкими когтями. Нежная береста впитывала пот его ладоней.
