– Кирилл Петрович, вы, конечно, уже знаете, Молох убил еще одну девочку. Четвертую. Или нет, пятую.
– Почему ты сказала – пятую?
– Потому, что первую он убил очень давно, в ранней юности. Но возможно, это уже десятая жертва, если считать тех детей, из давыдовского интерната.
– Оленька, – профессор укоризненно покачал головой, – ты меня пугаешь. Ты прямо зациклилась на нем.
– А вы – нет? – спросила она чуть слышно.
– Я? – Он вздохнул, грустно улыбнулся. – Да, я, наверное, тоже. Вчера я был на совещании у замминистра, как раз обсуждали это убийство. Кстати, видел твоего Соловьева, мы потом в столовой встретились, поболтали. Из всех из них только он один считает, что убийство девочки – продолжение серии.
– Как – один? А остальные?
– Ну, видишь ли, различий действительно слишком много.
– Да вы что, какие различия? Тот же почерк! – Оля не заметила, что повысила голос. – Та же серия! Она продолжается многие годы. Не первый, не четвертый, а уже десятый труп! Если считать еще и этого несчастного Пьяных, то вообще одиннадцатый!
Кирилл Петрович успокаивающе похлопал ее по руке.
– Тихо, тихо, не заводись. Пьяных он уж точно, не убивал. Вижу, ты готова подключиться к расследованию, просто рвешься в бой. Я прав?
Оля кивнула и постаралась улыбнуться.
– Конечно, иного я от тебя и не ждал. Честно говоря, мне тоже в последнее время не дает покоя та старая история со слепыми сиротами. Тогда я был уверен, а сейчас стал сомневаться.
– В чем? В том, что Пьяных виновен?
Он кивнул.
– Несчастного учителя физкультуры уже не вернешь. Но, знаешь, я в таком возрасте, что пора и о душе подумать. Если я все-таки ошибся, следует исправить ошибку, хотя бы посмертно оправдать человека.
– Вы серьезно? – Оля смотрела на него во все глаза.
– Серьезней некуда, – он тяжело вздохнул, – мучает меня это, Оленька, очень мучает.
– И что вы собираетесь делать? Вы же знаете, все материалы из архивов изъяты, никто не захочет в этом копаться. Почти десять лет прошло.
Он посмотрел ей в глаза и хитро прищурился.
– А я и не рассчитываю на помощь официальных инстанций. Я прекрасно знаю, что ни в ГУВД, ни в прокуратуре меня не поймут, да еще смеяться станут, скажут, сбрендил профессор на старости лет. Я, душа моя, если на кого и рассчитываю, то только на тебя, – он погладил ее по плечу, – ты ведь лучшая из всего моего выводка. Помнишь замечательные стихи: «Учитель, воспитай ученика, чтоб было у кого потом учиться».
– Кирилл Петрович, вы… – Оля запнулась, почувствовала, что сейчас заплачет, и отвернулась.
Никогда, ни разу за многие годы, он не говорил ей таких слов.
– Ладно, пока хватит об этом, – он вытащил сигарету, но закуривать не стал, – а то еще возгордишься, задерешь нос. Скажи, что тебе известно о последнем убийстве?
Оля спрыгнула с подоконника.
– Я закрою окно. Холодно. Мне известно имя девочки, я видела снимки трупа, сделанные на месте преступления, я знаю, что совпадает практически все.
– Все, кроме личности жертвы. Одна такая ма-аленькая деталь. Откуда вообще у тебя информация? Ты уже встречалась с Соловьевым?
– Нет. Я вчера вечером была на программе «Тайна следствия». Но это не важно, передачу все равно в эфир не пустят.
– Ух ты! Интересно, почему? Неужели у нас опять появилась цензура?
Оля не успела ответить. Дверь распахнулась. На пороге стояла молоденькая медсестра Алена. Лицо ее сияло. На руках она держала кошку Дуську. Шерсть слиплась, на ухе запеклась кровь.
– Нашлась, зараза! – сказала Алена.
Кошка мяукнула басом, спрыгнула с Алениных рук и, хромая, побежала в угол, где стояло ее блюдечко.
– Представляете, я иду, а она под кустом лежит… – Алена заметила наконец профессора, извинилась, смущенно поздоровалась и выскользнула из кабинета.
Кошка принялась вылизывать пустое блюдце. Гущенко успел убрать в свой портфель листы распечатки и кассету.
– Ты пожрать дашь бедной твари или нет? – спросил он, хрипло хохотнув.
– Да, да, конечно. – Оля открыла холодильник, нашла остатки колбасы, положила кошке. – Кирилл Петрович, это все-таки он. Хорошо, что вы взяли тексты и кассету. Вы сравните и сами увидите.
– Конечно, увижу, – он шагнул к ней, чмокнул в щеку, – ты, главное, не нервничай. Дай кошке молока, а Карусельщику галоперидолу. Скорее всего, у него параноидная форма шизофрении. Я позвоню тебе.
Он вышел. Кошка успела проглотить колбасу и стала тереться о ногу с громким урчанием.
– Я вовсе не нервничаю, – пробормотала Оля, – я вполне спокойна.
* * *
Они стояли в пробке. Деться им было некуда. Дядя Мотя нервничал, дергался, приоткрыл окно и закурил. Бежевый «жигуленок» исчез. Кругом полно машин.
«У них в багажнике кассеты и диски, – думала Ика, – им надо срочно куда-то спрятать все это добро. Возможно, туда же они спрячут и меня, будет держать, пока я не расколюсь. А потом убьют по-тихому. Кто, кроме Маринки, хватится? Марк? Ха-ха, из психушки!»
Тома и дядя Мотя говорили еще что-то, но она не слышала. Она опять закрыла глаза, нырнула в свою детскую, уселась на пол и принялась крутить ручку музыкальной шкатулки. Мелодия, лившаяся из круглой жестяной коробки, убаюкивала, заглушала все остальные звуки. Ике захотелось забраться под одеяло. Она свернулась калачиком, согрелась, усадила рядом на кровать маму и папу.
Обычно перед сном с ней сидела мама, читала какую-нибудь сказку. Папа возвращался поздно, заходил поцеловать ее, когда она уже спала. Но сейчас в своей воображаемой норе Ика была полной хозяйкой, и ничего не стоило сделать так, чтобы перед сном с ней сидели оба, мама и папа, как угодно долго.
– Ты все равно скажешь адрес, но мы потеряем время, и тебе будет неприятно. Поверь, тебе будет очень неприятно, так что лучше скажи.
– П-пытать с-станете? – спросила Ика, не открывая глаз.
– Нет. Зачем? Разве мы звери? Существуют другие, более гуманные методы. Современная фармакология идет вперед семимильными шагами.
«Значит, посадят на иглу, – подумала Ика, – лучше бы сразу убили».
В голове у нее образовалась звенящая пустота. Она вдруг ясно поняла, что кончился еще один этап ее дурацкой жизни. Почему, интересно, у других все развивается плавно, постепенно, а у нее какими-то жуткими рывками, будто Боженька ее судьбу ломтями режет. Каждый следующий ломоть ни капли не похож на предыдущий. Как в детской игре, когда один рисует голову, другой туловище, третий ноги, а потом разворачивают и смотрят, что получилось.
Ика быстро выпрыгнула из кровати, босиком добежала до своего письменного стола, взяла листок, цветные фломастеры и стала рисовать портрет своей жизни. Стройные ножки гимнастки в нарядных дорогих туфельках. Уродливое жирное туловище. И черт знает какая башка, может, и симпатичная, но без мозгов совершенно.
Одна Ика была в детстве, до десяти лет. Совсем другая потом, с теткой, до семнадцати.
Третья, с семнадцати до двадцати двух, теперешняя Ика, сегодня, кажется, умерла. Но четвертая еще не родилась, и что это будет за человек, пока не известно.
Только одно она знала точно. Четвертая, новая Ика ни за что не станет сниматься в порно и спать за деньги со старыми извращенцами.
И вдруг молодой мужской голос отчетливо произнес:
– У вас в машине свидетельница, Дроздова Ирина Павловна.
Ика дернулась, открыла глаза, увидела рыжего. Он стоял у приоткрытого окна со стороны дяди Моти, держал в руке удостоверение.
– Да в чем дело, я не понимаю? – сердито спросил дядя Мотя.
– Грошев Матвей Александрович?
– Откуда вам известно мое имя?
Рыжий проигнорировал вопрос и сказал:
– У вас в машине находится Дроздова Ирина Павловна. Будьте добры, выпустите ее, пожалуйста.
– Так, минуточку, а на каком основании? – Голос дяди Моти звучал совсем скверно. Вроде бы он говорил спокойно, но как-то слишком спокойно и медленно. Протянул руку, взял удостоверение рыжего.
